Наваждение Монгола
Шрифт:
Ноги подгибаются, сажусь на стул, все еще молча продолжая смотреть в сухое морщинистое лицо.
Почему ее слова вызывают нестерпимую боль?
А в душе поднимается черное чувство, колет иголками, и я понимаю, что ревную. Хорошо знаю это чувство.
Еще ребенком, когда моя жизнь перевернулась с приходом в наш дом мачехи и ее дочери, я начала ревновать по-детски отчаянно.
Я ревновала отца к Настасье, своей сводной сестре, потому что ей он улыбался, ее за хорошие отметки хвалил, даже помню, как в сердцах закатила истерику, отказавшись фотографироваться для семейного
Чувство, которое вызывает упоминание любви Монгола… оно другое, темное и болезненное, распространяющееся по венам диким огнем, который концентрируется на кончиках моих пальцев.
Рения отворачивается и смотрит куда-то в сторону, не замечая, как сцепляю пальцы в замок и прикусываю губу. Она в своих мыслях, которыми делится.
– Сложная у него судьба. Тургун с самых пеленок воевал за свою жизнь…
– Вы его давно знаете, да?
– Я его мать еще знала. Связалась она не с тем человеком и забеременела. Ее на улицу выкинули. Тоже первая любовь… Я тогда что только ни делала. Как ни убеждала Кару, что девушка честь блюсти должна. Не по нашим традициям это – с мужчиной ложиться, а она, дуреха, полюбила. На беду свою. Ждала, что ее замуж возьмут, а потом…
Понимаю, что затем ничего хорошего не было, но все равно вопрос слетает с губ:
– Что с ней случилось?
– Она обесчещенная, лишенная всего оказалась на улице, да еще и беременная. Плохое питание, скитание по каморкам, все на здоровье оставило след. Ребенок родился хилым, говорили, что не выживет. Только я к ней в больницу пришла, помогала чем могла. В тайне, конечно. Если бы моя семья узнала, могли так же отвергнуть.
Рения тянет руку в карман и достает платок. Вытирает нос, словно опять переживая былое, у меня же сердце сжимается.
– Помню, как пришла к ней, а она рядом с кювезом сидит, бледная, с синяками под глазами, отрывает остекленевший пустой взгляд от младенца, обвитого трубками, и мне в глаза смотрит. Я запомнила этот ее взгляд. Так безнадежность выглядит.
Рения теребит черную юбку, смуглые пальцы сжимают ткань.
– Подлетела к ней тогда в ожидании худших новостей и сжала ее руку, а Кара будто сквозь меня смотрит и по щекам слезы текут.
– Врачи говорят, мой сын умрет. Не выживет. Слишком слаб.
И такая боль в ее голосе слышна была, что я замолчала.
Все слова выветрились.
– Всевышний поможет, откроет дверь… – лепетала бессвязно, а она сжимала мою руку и в черных глазах огонь ее тогда вспыхнул. Словно жизнь возвращаться начала, желание бороться проснулось, и я до сих пор помню ее слова:
– Знаешь, как я назову своего сына, Рения?
Улыбнулась дрожащими губами, а я головой покачала, понимая ее отчаяние и не зная ответ.
– Поверье я вспомнила старое. Бабка еще рассказывала, что в старых именах сила есть наших предков. Мой мальчик должен выжить, понимаешь? Он единственное, что держит меня на этой земле. Ему нужно бороться и жить. А это сможет только Тургун – Живучий. И пусть это имя ему оберегом станет…
Рения опять обращает на меня
– Правду она сказала. Живучий он. Всегда выживал, как бы жизнь его ни била, ни ломала. Он падал, но на колени ни перед кем не вставал…
Открываю рот, хочу что-то спросить, но голос не слушается, мне будто связки перерезали и в душе зарождается дикая боль.
Матвея вспоминаю.
Как брат так же лежал на процедурах, маленькая крошка, обмотанная проводами… А я за ним как привязанная ходила, тайком проскользнула в палату. Помню, как пальцы на стеклянную перегородку положила, холодную. Брат на меня взгляд перевел засыпая, а я безмолвно плакала, пока Марина меня не отогнала…
Слишком больно находить параллели между Матвеем и Монголом. Тяжко.
Но в душе рождается сумасшедшая надежда, что, может быть, однажды мой брат станет таким же сильным, как Палач, если… если у него будет шанс на лечение…
– Вот такая вот история…
Выдыхает женщина, морщится опять и разглаживает платье, что секундами ранее скомкала на коленях, а я прикусываю губу и не могу отделаться от страшного знания, что Монгол любил…
Не решаюсь задать вопрос, хотя душа разрывается на части. Никогда до этой секунды я не задумывалась, что у этого мужчины могла быть женщина, а может, и сейчас кто-то есть?!
Стоит подумать, как ощущаю во рту стальной привкус крови, осознаю, что укусила щеку изнутри.
– Многое ему терять пришлось. Он другим человеком стал. Палачом. Но я все равно его вижу тем мальчиком, которого знала.
– Рения… – сипом, но она слышит.
– Ты мне о его первой любви рассказать хотела, как эти истории связаны?
– Умная ты, кыз, хоть и бедовая. Связь уловила. Многого я сказать тебе не могу. Не моя это тайна, но все же немного расскажу, раз уж начала.
Киваю, боясь спугнуть момент откровения. Хочу знать о его прошлом.
– Каре пришлось тащить ребенка одной, воспитывать в строгости. И мыть подъезды. Тургун выжил. Несмотря на все прогнозы. Живучим оказался. Рос крепким парнем, учился прилежно, часто, правда, дрался в школе, когда стал постарше. Пара сломанных носов одноклассников и старшеклассник, оказавшийся в реанимации, отучили называть его нищебродом и ублюдком. В университет он поступил. На бесплатное. Должен был выучиться и стать инженером, подрабатывал на первом курсе где мог и повстречал девушку…
Бросает на меня осторожный взгляд, а я держусь изо всех сил, слышать о той, которую он любил, становится невыносимо сложно. До одури больно.
– Все как у всех, Ярослава. Обычная семья, он бы отучился, женился, детей воспитывали бы и жили тихо-мирно, как большинство, но все изменилось, мать у Тургуна заболела, деньги были нужны…
Резкий свист заставляет вздрогнуть и воспринимается мной как выстрел. Рения поднимается, снимает чайник с плиты, чай заваривает. Из своих трав. Успокоительный, а я на пальцы свои смотрю и вижу, что они у меня ходуном ходят.
Даже такой скупой рассказ о прошлом Монгола вызывает бурю непонятных эмоций и море горечи. Сердце щемит. Не от жалости, а от сочувствия.