Найти и обезвредить
Шрифт:
Эта досужая легенда долго сбивала с толку людей. На первых порах заблуждались и ревкомовцы, полагая, что Анчок не мог опуститься до насилия над земляками, позариться на нищенскую суму.
По ложному следу, в сторону от версии о причастности Анчока к этому делу, ревкомовцев повела и недавняя ориентировка особого отдела, согласно которой в шайке бело-зеленых, взятой при ликвидации гнезда бандитов близ аула Джамбечи, предположительно находится и Анчок и что ведется личностное опознание арестованных. Не мог же, в самом деле, матерый этот вражина в одно и то же время
Хоть и доброй была весть о поимке Анчока, но что-то не находилось у ревкомовцев повода для успокоения — тревога и обида снедали душу. Тем более что слухи, будто он убит или арестован, вспыхивали и затухали по меньшей мере раз пятнадцать.
К осени, оправившись от потерь, страха и паники, пережитых в результате жестокого разгрома улагаевского десанта, по-звериному зализывая раны в укромных щелях, враг, чувствовалось по всему, стал осторожен и, уже не рассчитывая на снисходительность, сильнее лютовал в безысходном остервенении. Мелкие бандгруппы укрываются теперь искуснее, и удары иногда наносятся ощутимее. Резко участились террористические акты, расправы над активистами, просто сочувствующими Советской власти.
По хитроумному выбору времени и места во всех почти диверсиях угадывается «почерк» Анчока, тактика волчьей стаи: хорошо высмотреть цель, подползти незаметно, в стремительном броске кинуть сильного огня и уйти врассыпную… Средь бела дня выхвачен крупный куш из лабинского банка. Неделю спустя ограблен почтовый вагон туапсинского поезда, остановленного перед разведенными рельсами. Убит из засады землеустроитель во время раздела земельных паев. На Гиагинском ссыпном пункте предано огню восемьдесят тысяч пудов пшеницы, заготовленной продкомиссией для голодающих Москвы и Петрограда…
Ревкомовский толмач, восемнадцатилетний Аюб Шеуджен, который до того как стать бойцом чоновского отряда лишь однажды нюхал порох — на фейерверке в день торжественного выпускного акта в Майкопском механико-техническом училище, в угрюмом одиночестве, прикидываясь праздношатающимся бездельником, вот уже вторую неделю околачивается по Габукаю, кружит возле одного дома неподалеку от базарной площади. В его брезентовом мешке с замком, в каких почтовые егеря развозили секретную переписку, покоится крупнокалиберный кольт, горсть патронов к нему и нечто завернутое в лоскут ситца в незатейливых цветочках — незабудках.
И хотя молодой сотрудник Майкопской ЧК за последние сутки, кроме снега да морковного чая, что подают на постоялом дворе, ничего не держал во рту, он крепится, не падает духом и даже вполголоса напевает под нос мелодию «лезгинки».
Джигитскую эту пляску он исполнит над трупом Анчока, при упоминании имени которого невольно ежатся даже бывалые оперработники. Ощущая в нагрудном кармане своей форменной тужурки билет члена рабоче-крестьянского союза молодежи, который, как талисман, придает ему силу и уверенность, Аюб тешит себя мыслью, что голова бандита рано или поздно упадет в брезентовую его торбу, будет доставлена
Правда, относительно того, как следует распорядиться головой Анчока, председатель оргбюро только-только создаваемой Адыгейской автономии, большевик Шаханчерий Хакурате, любовно прозванный в народе «табунщиком адыгов», высказывался в несколько ином смысле.
— Будь Анчок ханского роду, алчный кулачина или, скажем, отъявленный белогвардеец, сознательно выступающий против народной власти, — внушал он на аульском сходе, — мы с ним не церемонились бы — уничтожили беспощадно, как неисправимого в своих антисоциальных свойствах. Но он всего лишь валет, хотя и козырный, во вражеской колоде. Следует сперва попытаться склонить его к добровольной явке с повинной, вернуть к честной жизни.
И позже, на заседании особого совещания по борьбе с бандитизмом, при уточнении подробностей задуманной операции Хакурате призывал всех мыслить и действовать по-большевистски, в духе человечности.
— Бандитом Анчок не родился, — вслух размышлял он, ни к кому, собственно, не обращаясь, — человека в нем сгубило прогнившее общество, проклятая жизнь. Для того и революция свершилась, нива глубоко перепахивается, чтобы не было изгоев, не всходили сорняки. Новый, пролетарский закон гласит: нет совсем пропащих людей, надо бороться за каждую живую душу…
Разговор происходил задолго до трагедии близ Сараежь-ошха. С той поры многое прояснилось. Как иногда бывает в жизни, тайное стало явным благодаря чистой случайности. Один из участников печально памятной поездки с дровами на базар как-то отправился в соседний аул к двоюродному племяннику на чапщ — посиделки у ложа тяжело больного, с песнями и плясками, играми и угощением для облегчения телесных и душевных страданий. Ходили неясные слухи, что больной якшался с конокрадами, слыл за барышника. Теперь, прикованный к постели, хирел от огнестрельной неизлечимой раны, полученной неведомо где и как.
Бедовый, ловкий был малый, но дни его — это становилось ясно с первого взгляда — уже сочтены. То ли из побуждения дать ему возможность покаяться в смертный час и очищенным от земных грехов явиться к вратам дженнета, то ли повинуясь первому порыву возмущенного сердца, дядя на следующий день прямым ходом отправился в ревком. Велел пригласить эфенди и при нем, не страшась накликать позор на весь свой род, присягнул на коране, что шея его племянника перевязана точно такой же материей, какую его сосед и друг Берекет сторговал у русской беженки на белореченской ярмарке…
И умирающий, должно быть, тоже счел последним своим долгом очистить совесть перед аллахом и людьми. Старуха Кадырхан, родительница его, ползая на коленях в присутствии родни, предревкома и муллы, во имя пророка заклинала открыть истину. И он внял материнским мольбам. Он прохрипел, с большими паузами, с десяток слов, из которых можно было понять, что с пулей в горле вывалился из седла, когда уходили от погони после налета на общественную конюшню в Хатажукае, и рану ему замотал тряпкой подобравший его в свою тачанку Анчок.