Назидательные новеллы
Шрифт:
Сплюнув два раза, чтобы прочистить горло, Лопе успел заодно обдумать, что он споет, а так как он отличался живым и гибким умом, то без всякой подготовки он с большим подъемом сочинил такие слова:
Пусть выходит Аргуэльо,Девой бывшая в свой час,И с глубоким реверансомОтойдет на два шага;Пусть ее возьмет за ручкуАндалусец Баррабас [129] ,Молодой погонщик муловРыцарь ордена Комп'aс.Из обеих галисиек,Проживающих у нас,Пусть выходит та, что ражей,Сняв передничек и плащ.Пусть ее ведет Тороте,И все четверо зараз,Балансируя попарно,Начинают контрапас.129
Испанскому Баррабас (Barrab'as) соответствует русская форма того же имени: Варавва; по евангельской легенде, так назывался разбойник, приговоренный к распятию одновременно с Христом; в ортодоксальном церковном истолковании имя
Дамы и кавалеры в точности выполняли все, что говорилось в песне Астурьяно, но когда он дошел до приглашения начать контрапас, то Баррабаса (это мерзкое имя принадлежало одному из плясавших погонщиков мулов) вдруг прорвало:
— Ты, брат музыкант, следи за своей песней и не величай, кого вздумается, шантрапой, потому что здесь у нас таких не водится и каждый из нас такой, каким его создал господь!
Хозяин, сразу разобравшийся в невежестве погонщика, сказал ему:
— Слушай, погонщик, ведь контрапас — это иностранный танец и к шантрапе отношения не имеет.
— А если так, — отвечал погонщик, — то незачем нас тут вводить в заблуждение; играл бы он лучше обычные сарабанды, чаконы и фолиас, да и собирал бы себе в кружку, сколько влезет, потому что здесь найдутся люди, сумеющие завалить его деньгами по горло!
Астурьяно, не отвечая ни слова, снова приступил к пению и продолжал так:
Пусть идет любая нимфа,Каждый пусть идет сюда:Поместительней чакона,Чем широкий океан!Пусть попросят кастаньетыИ наклонятся, чтоб взятьНа руки песку немногоИли этого дерьма.Все исполнено отлично,Попрекнуть ни в чем нельзя.Черту чертовых две фиги,Пусть дадут, перекрестясь.Пусть на негодяя плюнут,Чтоб он дал нам погулять,А не то он от чаконыНе отстанет никогда.Лад меняю, Аргуэльо;Ты прекрасней, чем чума;Ты должна, раз ты мне муза,Вдохновенье мне послать.Ах, в чаконе вся сполнаПрелесть жизни нам дана!В ней находим упражненье,Драгоценное здоровьюИ от малодушной лениОчищающее кости.Пусть бурлит веселье в сердцеМузыканта и танцора;Тех, кто видит, тех, кто слышитМузыку и пляс веселый.Пусть растает вся фигура,Ртутью сделаются ногиИ на радость их владельцамОтрываются подошвы.Оживление и легкостьВ стариках вскипают снова,В молодежи возрастаютИ до крайности доходят.Ведь в чаконе вся сполнаПрелесть жизни нам дана!Сколько раз уже пыталасьЭта знатная сеньораВместе с бойкой «Сарабандой»,С «Мавританкой» и «Прискорбьем» [130] ,Крадучись, проникнуть в щелиМонастырского затвора,Чтобы запертое в кельяхБлагочестье потревожить!Сколько раз ее чернилиТе же, кто ее возносит!Ибо думает невеждаИ испорченность находит,Что в чаконе вся сполнаПрелесть жизни нам дана!Эта смуглая мулатка,За которой много большеЧислится богохуленийИ грехов, чем за Аробой [131] ,И которой платят податьВереницы судомоек,Конюхов густые толпыИ лакеев легионы,Рада клясться и божиться,Что она назло персонеСамохвала «Самбопало» [132] Лакомее всех кусочков,Что в чаконе вся сполнаПрелесть жизни нам дана!130
«Мавританка» (исп. La perra mora) и «Прискорбье» (исп. P'esame) — названия популярных плясовых песен.
131
Ароба (исп. Aroba) — мужское имя, служившее для обозначения пугала или страшилища.
132
«Самбопало» (исп. zambopalo) — название танца.
Пока Лопе пел, ватага погонщиков и судомоек (а было их в общем до двенадцати человек) неистово плясала, но в то самое время, когда он собирался было перейти к другим песням, гораздо более основательным, серьезным и существенным, чем все предыдущие, один из толпы «прикрытых» зрителей, смотревших на пляску, вдруг крикнул, не отнимая от лица плаща:
— Замолчи, пьяница, замолчи, пропойца! Заткнись, винный бурдюк, поэт-лоскутник! Молчи, паршивый певец!
В ту же минуту подскочили еще другие зрители и разразились такими ругательствами и угрозами, что Лопе почел за благо умолкнуть; однако погонщики мулов взглянули на дело иначе, и не окажись под рукой хозяин, уговоривший их разумными доводами, тут бы завязалась свирепая склока. Впрочем, несмотря на это обстоятельство, они, наверное, пустили бы в ход руки, если бы не появившаяся полиция, которая всех их заставила разойтись.
И тотчас же после их ухода до слуха всех, кто еще не спал в округе, донесся голос юноши, сидевшего на камне напротив гостиницы Севильянца и певшего с таким чудесным и нежным выражением, что слушавшие пришли в восхищение и невольно прослушали его до конца. Но совершенно исключительное внимание выказал к пению Томас Педро, ибо ему больше, чем кому бы то ни было, подобало не только оценить музыку, но и разобраться в самых словах. Для него одного это была не песня, а подлинное провозглашение анафемы, от которого стыла душа, ибо музыкант исполнял романс такого содержания:
Где ты, что тебя не видно, [133] Сфера граций недоступных,Красота в бессмертной форме,Обнаруженная людям?Эмпирей любви небесной,Верным служащий приютом;Первый двигатель, собоюУвлекающий все судьбы;Кристаллическая чаша,Где прозрачнейшие струиОхлаждают пламя страсти,Очищают и врачуют;Новый небосвод, откудаДва светила неразлучныхНезаимствованным светомЗемлю и эфир чаруют;Радость, где противодействоНеопределенной грустиПрародителя, потомствоСхоронившего в желудке;Скромность, где сопротивленьеВысотам, к себе влекущимОлимпийца, благосклонностьЕй дарящего большую;Сеть, невидимая взгляду,Заключающая в путыБранного прелюбодея,Грозного в сраженьях бурных;Твердей твердь, второе солнце.Пред которым наше тухнет,Увидав тебя случайно;Только это редкий случай.Ты посланник, говорящийСтоль неслыханно разумно,Что молчаньем убеждаешьВ большем, чем желала в думах.Ты равна второму небуТолько красотою чудной,А от первого взяла тыТолько яркость ночи лунной:Эта сфера [134] вы, Костанса,Замкнутая волей судебВ этом недостойном месте,Что блаженство ваше губит.Выкуйте свою удачу,Согласясь, чтоб присягнулиНепреклонность снисхожденьюИ надменность дружелюбью.И увидите, сеньора,Как завидовать вам будут:Родовитая гордыняИ кичливая наружность.Если скромный путь вам кстати,Я вам предлагаю чувства,Коих чище и богачеКупидон не видел в душах.133
Где ты, что тебя не видно… — Это стихотворение является пародией на так называемый «культизм», то есть на «культурную поэзию», созданную декадентской прослойкой дворянства, активно боровшейся с реалистическими установками в литературе. Сервантес осмеивает в «культизме» его сознательно затрудненный стиль, широко пользующийся латинизированными синтаксисом и лексикой, гуманистическими научными терминами и вычурным аппаратом мифологических намеков, — приемы, делавшие произведение непонятным для «непосвященных». Стихотворение в точности следует школьному изложению еще не упраздненной в эпоху Сервантеса Птолемеевой системы мироздания.
134
Эта сфера… — Смысл этих слов возвращает читателя к первой строфе, где Костанса названа «Сферой граций недоступных».
Едва только певец успел произнести последние строки, как в ту же минуту в него полетели два камня, и если бы они не упали поблизости от его ног, а угодили бы ему в голову, то они очень легко могли бы вытряхнуть из его черепа и музыку и поэзию. Бедняга перепугался и пустился бежать вверх по косогору с такою прытью, что его не догнала бы и борзая.
О горемычные музыканты, собратья летучих мышей и сов [135] , неизменно удостоивающиеся подобного рода преследований и позора! Всем, кто слушал пение побитого камнями исполнителя, это пение очень понравилось, но особенно оно пришлось по вкусу Томасу Педро, который отдал должное и голосу и романсу, хотя все-таки втайне желал, чтобы повод для серенады был подан кем-нибудь другим, а не Костансой, и это несмотря на то, что до сих пор ни одна музыка такого рода ни разу не привлекала еще ее внимания.
135
…собратья летучих мышей и сов. — Музыканты сравниваются с ночными птицами потому, что, согласно распространенному обычаю, они неизменно выступали в качестве исполнителей серенад, дававшихся или ночью, или на рассвете.
Совсем иного мнения держался погонщик мулов Баррабас, внимательно слушавший пение, ибо тотчас же после бегства музыканта он сказал:
— Туда тебе и дорога, болван, Иудин ты трубадур! Чтоб тебе блохи глаза выели! И какой дьявол настрочил тебя петь судомойке о сферах, небесах, луне, боге Марсе и о колесах Фортуны! Сказал бы ты ей лучше (пропади ты заодно со всеми теми, кому понравилась твоя музыка!), что она худа, как спаржа, горделива, как перья на шляпе, бела, как молоко, непорочна, как монастырский послушник, дика и привередлива, как наемный мул, и непоколебима, как кусок цемента, — и тогда, прослушав тебя, она поняла бы и даже порадовалась, а называть то послом, то сетью, то двигателем, то высотою, то низменностью можно разве что премудрого школяра, но никак не судомойку! Ей-богу, у нас теперь завелись поэты, в писаниях которых сам дьявол толку не сыщет! Возьмем хотя бы меня: хотя я и Баррабас, а в стихах, которые пел музыкант, я ни бельмеса не смыслю. Не знаю, что в них разберет Костансика! Впрочем, она выбрала самое лучшее: завалилась в постель, и начхать ей на всех, хоть на самого пресвитера Иоанна Индийского! Думается, что этот музыкант не из числа певцов сынка нашего коррехидора: те ходят всегда гурьбой, и тех хоть изредка, а можно все-таки понять! Этот же, черт его побери, нагнал на меня докуку!
Все слышавшие слова Баррабаса получили от них немалое удовольствие и нашли, что его критика и оценка очень даже не плохи. После этого слушатели отправились спать, и едва только все кругом успокоилось, как Лопе послышалось, что в дверь его комнаты тихонько постучали; на вопрос его «кто там?» ему шепотом ответили:
— Это Аргуэльо и галисийка; откройте нам, мы умираем от холода.
— Вы лучше припомните, — сказал Лопе, — что сейчас у нас середина лета.
— Оставь свои шутки, Лопе, — ответила галисийка, встань с постели и открой нам, как заправским эрцгерцогиням!
— Эрцгерцогини — и в такой неурочный час? Ой, что-то не верится: мне кажется, что вы скорее ведьмы или просто-напросто большие мерзавки. Убирайтесь сию же минуту прочь, а не то — вот вам крест, что если я только встану, то пряжками своего кушака так нахлещу вас по задницам, что они станут краснее мака!
Посетительницы, получив суровую отповедь, совсем не похожую на то, что они первоначально ожидали, испугались ярости Астурьяно, а потому с разбитыми надеждами, обманутые в своих расчетах, печально и пристыженно возвратились обратно на свои ложа; впрочем, прежде чем отойти от дверей, Аргуэльо, приложив свою образину к замочной скважине, проговорила: