Не ангел
Шрифт:
— Глупо? В самом деле? — Дженетт обернулась, ее глаза были полны слез. — Мне жаль, что ты считаешь глупостью быть благородным. Не пытаться использовать меня, не пытаться извлечь финансовую выгоду из нашего брака.
— Да брось ты в самом деле! — вспыхнул он от гнева. — Это просто ребячество, бред.
— Не думаю.
— Нет, думаешь. Я не пытаюсь использовать тебя, как ты заявляешь. Я надеюсь, Дженетт, стать менее зависимым от тебя, и только. Я хочу, чтобы финансовая сторона нашего брака бросалась в глаза как можно меньше, а не больше.
— Какие бы доводы и оправдания ты ни приводил, для меня все это очень больно. И я не могу согласиться с тобой, — сказала в заключение
Роберт стоял и смотрел ей вслед. Он смутно пытался представить, как бы Джонатан Эллиотт поступил в подобной ситуации. Не в такой, конечно, — такой просто и быть не могло.
В комнату вошел Лоренс и взглянул на Роберта.
— С моей матерью все в порядке? — спросил он.
— В полном порядке. А что такое?
— Она прошла мимо меня в холле. Вид у нее был расстроенный.
— Она не расстроена, — ответил Роберт.
Чистая ложь, подумал Лоренс. Он опять взглянул на Роберта, и его светлые голубовато-зеленые глаза, точно такие же, как у матери, наполнились презрением.
— Она была явно расстроена. Совершенно очевидно. — Лоренс сделал паузу, а затем спросил: — Думаю, вам следует объяснить мне почему?
— Я вовсе не намерен объяснять тебе почему, — заявил Роберт. — Тебя это не касается.
— Роберт, — холодно произнес Лоренс, — когда мой отец умирал, он просил меня присматривать за мамой. И я намерен это делать. Если мама расстроена, я должен знать причину. Чтобы я мог устранить ее.
Роберт в упор посмотрел на него, а затем молча вышел из комнаты.
В то же самое время в небольшом домике в Лондоне происходил один любопытный диалог.
— Не понимаю, — говорила ММ, — почему ты не позволяешь помочь тебе. Если я одолжу тебе деньги — одолжу, заметь, не подарю, — ты сможешь учредить собственную строительную фирму. Положить конец всей этой неопределенности, гонениям прорабов, увольнениям. И мне доставить большое удовольствие. Пожалуйста, Джаго. Ты можешь выплачивать мне проценты по самой глупой ставке, какая тебя устроит.
— Нет, — отрезал Джаго, — я не возьму твои деньги. И больше не проси.
— Ну в самом деле, — воскликнула ММ, — это же просто смешно! Всюду полным-полно мужчин, которые отдали бы… отдали бы правую руку на отсечение за такую возможность.
— Кому они были бы нужны на стройке с одной рукой? — усмехнулся Джаго.
День выдался очень жарким, жарким и каким-то гнетущим. Лондон в этот день был погружен в уныние. Он пребывал в таком состоянии со дня смерти старого короля, да и вся страна — тоже. Казалось, вся Англия понимала, что веселая, разгульная, охочая до удовольствий Эдвардианская эпоха навсегда ушла в прошлое, что капризы, баловство и нескончаемые празднества короткого правления Эдуарда VII завершились. Те, кто надеялся узнать подробности этого празднества, обманулись в своих ожиданиях: Эдуард распорядился сжечь свои частные письма и бумаги, львиная доля которых, без сомнения, носила абсолютно непристойный характер. Миссис Кеппел отказали в приеме, когда она прибыла в Мальборо-хаус, чтобы оставить запись в книге знатных посетителей. Это противоречило обещанию королевы о том, что королевская семья позаботится о ней. Суровая добродетель нового
Похороны прошли чрезвычайно пышно: король Георг ехал верхом рядом со своим шурином, кайзером, за ними вели любимую лошадь Эдуарда, без всадника, с развернутыми назад сапогами в стременах; далее в обычном парадном порядке следовали военные и политические светила. Но более всего сердца подданных растрогал вид маленькой собачки по кличке Цезарь, семенившей за гробом своего хозяина и выглядевшей удивительно трогательно в гуще этого пышного шествия. В каждой деревне, в каждом городе служили заупокойные службы, все улицы были одеты в траур. И еще несколько недель после похорон страна продолжала официально соблюдать траур. В Аскоте состоялись знаменитые черные скачки, куда все явились в черных одеждах, и даже карты заездов окаймляла черная полоса.
Но Селия в это время была довольна и необычайно счастлива, она наслаждалась жизнью и возвращением здоровья и сил. И конечно, близнецами. Они были славными детишками: гораздо крепче спали, лучше ели, веселее улыбались, даже ворковали забавнее, чем в свое время их брат. Селия быстро оправилась после родов и намеревалась в сентябре вернуться в издательство. Оливер хотел, чтобы она хотя бы в течение года оставалась дома, а ей даже два месяца были невтерпеж. Они выдержали большую баталию, причем Оливер обвинил жену в том, что она не любит детей, а та, в свою очередь, вменила мужу в вину то, что он просто ревнует ее к работе и ему претит ее присутствие в издательстве. У них и раньше бывали стычки, но никогда прежде они не наносили друг другу ударов ниже пояса, метя в самое больное место, а именно в профессиональную неуверенность Оливера и равнодушие Селии как матери. В конце концов они помирились, но от этой ссоры остались глубокие шрамы. Даже теперь между ними пробегал легкий холодок, уменьшавший то огромное удовольствие, которое они обычно испытывали от взаимного общения.
Но Оливер — о чем ему постоянно напоминали — был одним из счастливейших мужчин Лондона, и он, даже если временами сомневался, все же, как никто другой, понимал неоспоримость этой истины. Налицо был его коммерческий успех, восторженные отзывы критики, ослепительная жена и чудесная семья.
— Не плачьте! Дорогая, милая Сильвия, не плачьте. Идите, идите сюда, пожалуйста. Дорогая моя…
Селия раскрыла объятия, и Сильвия, как ребенок, упала в них. Но только на мгновение — она тут же отстранилась и вытерла лицо тыльной стороной ладони.
— Простите, леди Селия. Не так бы я должна себя вести, когда вы принесли мне показать своих девочек. Простите меня. Простите!
— Что вы, Сильвия, не нужно. Дайте-ка… позвольте я поставлю чай. Садитесь вот сюда и подержите детей. Если вы справитесь с обеими. Барти, идем со мной. А потом можно и поболтать.
Селия вышла во двор наполнить водой чайник. Барти последовала за ней, словно маленький преданный щенок. Она обладала неиссякаемой энергией, всюду поспевая на маленьких тонких ножках. То, что половину своей короткой жизни она была привязана к ножкам стола или заточена на высоком стуле, похоже, не причинило ей вреда. Селия взглянула вниз — на ее маленькую забавную рожицу с широко распахнутыми глазами, на копну золотисто-каштановых волос и огромный синяк на щеке. Это Сильвия поставила его. Поначалу она лгала, что Барти упала с лестницы, затем — что ее ударил Фрэнк, когда они играли. А потом вдруг призналась Селии, что на самом деле это ее работа.