Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции)

Костиков Вячеслав Васильевич

"Клара Цеткин и другие европейские коммунисты, которые в то время еще имели смелость - против Ленина и против меня - говорить то, что они думают, настаивали на том, чтобы жизнь обвиняемых была сохранена. Они предлагали нам ограничиться приговорами к тюремному заключению. Это представляется самым простым. Однако вопрос о подавлении личности в революционную эпоху приобретает совершенно особый характер, при котором гуманитарные банальности отвергаются как нечто беспомощное. Битва ведется непосредственно за обладание властью, в этой борьбе вопрос идет о жизни и смерти - именно в этом состоит революция..." 15.

А. Франс откликнулся 10 июля 1922 г., когда суд над эсерами уже начался. Однако

французский писатель, понимая, вероятно, что процесс над эсерами является результатом сложнейших политических противоречий между участвовавшими в революции силами, уклонился от прямого обращения к советскому правительству. Он предпочел более мягкую и осторожную форму гуманитарной защиты: "присоединился" к ходатайству Горького. Нельзя исключить и того, что умудренный опытом и знавший, насколько сильны в буржуазной Европе антибольшевистские настроения, Анатоль Франс не желал давать слишком сильные козыри правой буржуазной прессе и эмиграции. Он писал Горькому:

"Дорогой гражданин Горький.

К сожалению, я недостаточно хорошо знаком с тем важным делом, по которому Вы ко мне обращаетесь, я не мог следить по документам за ходом процесса против с.-р.-ов, имеющего место в настоящее время в Москве.

Тем не менее, как и Вы, я считаю, что люди, о которых идет речь, в свое время искренне служили делу освобождения русского народа.

Как и Вы, я считаю, что их осуждение тяжело отразится на судьбах Советской республики.

От всего сердца присоединяюсь, дорогой Горький, к призыву Вашему по адресу Советского правительства, один из членов которого *, говорят, фигурирует в процессе в качестве прокурора.

С братским приветом

Анатоль Франс" 16.

* Одним из общественных обвинителей на процессе был нарком просвещения А. В. Луначарский.

Москва, естественно, была в курсе событий: реакция Европы на процесс была ей далеко не безразлична. Советское правительство в условиях развертывания и углубления нэпа стремилось к завязыванию коммерческих контактов с капиталистическим миром, велись переговоры о концессиях. При выезде Горького за границу Ленин просил его содействовать по мере возможности мобилизации международной поддержки советской республики. Скандал, который по вполне понятным политическим причинам эмигранты хотели бы раздуть вокруг процесса над эсерами, мог повредить налаживанию связей с внешним миром.

Не очень приятно было Москве сознавать и то, что такой могучий в глазах населения - и не только интеллигенции, но и рабочих - авторитет, как Горький, осудил процесс с моральной точки зрения. Сколько было возможно, советская пресса помалкивала о позиции Горького, не писалось в газетах и о заступничестве за эсеров западноевропейских социал-демократов и коммунистки Клары Цеткин. Однако после опубликования в парижских и берлинских газетах письма Анатоля Франса отмалчиваться было уже невозможно, тем более что при тогдашних достаточно активных связях между советской Россией и эмиграцией (почта в тот период не была еще поставлена под такой жесткий контроль, как в 30-е годы) по Москве стали распространяться самые невероятные слухи в связи с позицией Горького. Говорили, что писатель окончательно перешел в стан эмигрантов, что Горький порвал с большевиками и т. д., забывая, в частности, о том, что в таком принципиальном вопросе, как отношение к крестьянству, Горький был значительно ближе к большевикам, чем к социалистам-революционерам.

Словом, необходимо было "расставить акценты". О позиции Горького заговорила советская печать. 16 июля 1922 г. "Известия" помещают статью Карла Радека "Максим Горький и русская революция", где, обойдя молчанием ответ Анатоля Франса, автор упрекает Горького в сотрудничестве

с эмиграцией, в частности в том, что ряд его высказываний и статей перепечатывался эмигрантской монархической прессой (Горький, разумеется, согласия на такие публикации не давал). Горькому ставится в упрек, что, не разбираясь в политике, он позволил эмиграции вовлечь себя в игры против советской власти. Критика Радека была достаточно мягкой и щадящей: Горькому в сдержанной форме указывалось на то, что он оказался во власти интеллигентского филистерства.

Более резкой была оценка в "Правде", которая отчитала Горького, а заодно осудила и К. Радека за слишком щадящую критику писателя. С. Зорин в статье "Почти на дне. О последних выступлениях М. Горького" писал, что "своими политическими заграничными выступлениями Максим Горький вредит нашей революции. И сильно вредит" 17.

Едко, а, учитывая болезнь Горького, попросту неприлично выступил Демьян Бедный:

О... Он, конечно, нездоров:

насквозь отравлен тучей разных

остервенело-буржуазных,

белогвардейских комаров.

Что до меня, давно мне ясно,

что на него, увы, напрасно

мы снисходительно ворчим:

он вообще неизлечим 18.

Достаточно вульгарный по форме призыв к расправе над великим писателем.

Надо сказать, что выпад Демьяна Бедного не был премьерой. Это было развитием нездоровой нравственной тенденции. Творчески обделенные, не обладающие твердыми нравственными устоями, "революционеры на время" без колебаний готовы были растоптать любой художественный и моральный авторитет. Сознавая свое моральное ничтожество, они старались приписать свою ниспровергательную страстишку революции, спрятаться за ее могучей волной.

Прячась за имя революции, на Горького еще в 1917 году впервые обрушивает свой гнев - в это время, впрочем, еще неопасный - будущий "отец народов" Иосиф Сталин. В газете "Рабочий путь" он писал: "Русская революция низвергла немало авторитетов. Ее мощь выражается, между прочим, в том, что она не склонилась перед "громкими именами", она брала их на службу либо отбрасывала их в небытие, если они не хотели учиться у нее. Из этих "громких имен", отвергнутых потом революцией, - целая вереница: Плеханов, Кропоткин, Брешковская, Засулич и вообще все те старые революционеры, которые только тем и замечательны, что они "старые". Мы боимся, что лавры этих "столпов" не дают спать Горькому. Мы боимся, что Горького "смертельно" потянуло к ним, в архив. Что ж, вольному воля!.. Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов" 19.

Между "Правдой" и "Известиями" в связи с позицией Горького возникла полемика, ибо Карл Радек на резкие выпады С. Зорина выступил в "Известиях" с ответом под заголовком "С. Зорин. Здесь пломбируют и вырывают больные зубы" 20.

Эмигрантская пресса внимательно следила за схваткой вокруг имени Горького. А в конце июля, как бы подводя итоги, берлинская газета "Руль" сделала обзор советской прессы по этому вопросу. О том, насколько нравственная позиция, занятая Горьким по вопросу о суде над эсерами, взволновала советскую общественность, свидетельствует то, что семь лет спустя, в январе 1929 года, к этому спору вновь возвращаются. А. Серафимович в своей речи "С нами ли Горький", напечатанной в московской "Нашей газете", пишет: "Помните процесс социалистов-революционеров в Москве? Горький, будучи тогда за границей, дал такое интервью, которое вызвало крайнее недоумение в широких кругах рабочих. В этом интервью Горький причитал о гибели интеллигенции, о "соли земли" и т. д..." 21.