Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции)

Костиков Вячеслав Васильевич

* Я позволил себе сделать лишь самые небольшие сокращения, никак не влияющие на смысл помещаемой статьи. (Авт.)

Нам писали из Парижа, и нам говорили некоторые из здешних наших друзей, что мы не можем оценить значение происшедших в европейской эмиграции сдвигов в силу нашей территориальной и, что еще важнее, психологической отдаленности от Европы и России...

Было бы странно, если бы мы стали отрицать огромную разницу между теми условиями, в которых во время войны жила эмиграция в Европе, и теми, в которых мы жили здесь. Было бы еще более странным, если бы мы не отдавали себе отчета во всем психологическом значении того трагического опыта, который выпал на долю оказавшихся под немецкой оккупацией и от которого нас здесь избавила судьба. Но, признавая наличие и значение этой разницы, мы все-таки не можем считать, что она лишала нас права иметь суждение по вопросам общеэмигрантского значения или ставила нас в менее выгодное при обсуждении этих вопросов положение. По-своему мы тоже переживали и трагедию России, и трагедию Европы, и права считать их своими мы никому уступить не можем, как не можем и отдать своего права на радость по поводу русской победы и европейского освобождения. Не видим мы также, почему это различие в личном опыте должно наперед опорочивать наше понимание

событий. Решаемся даже утверждать, что в некоторых отношениях нам были даны преимущества просто в силу подаренных нам судьбой более благоприятных условий. Не думаем, чтобы для "парижан" было что-нибудь обидное в утверждении, что во время войны из свободной Америки многое было видно лучше и яснее, чем из находившейся в немецком плену Франции. Так, для огромного большинства из нас, воочию видевших непрерывно растущую военную и индустриальную мощь американской демократии, немецкая победа не представлялась такой неизбежной, какой она могла казаться в критические моменты войны многим из наших европейских собратьев. Яснее, думается, видели мы и взаимозависимость всех главных участвовавших в войне сил, и потому, полностью признавая огромную роль России в конечной победе, мы не были повинны в умалении других факторов победы. Для нас было бы невозможно забыть - хотя бы на минуту - то, что фактически и Франция, и добрая часть Европы были освобождены не русскими, а англосаксонскими войсками. Мы твердо знали и знаем, что если Россия спасла мир, то и мир спас Россию: без русских жертв и русского героизма Америка и Англия, вероятно, не могли бы выиграть войну, но столь же вероятно, что и Россия не могла бы устоять против Германии и Японии, если бы в войне не стояли на ее стороне Америка и Англия.

Но не будем спорить об этом. Важно одно: несмотря на все различия в личном опыте и вытекающие из них различия в "эмоциях", эмиграция по обе стороны Атлантического океана едина - едина в общности своей исторической судьбы, едина в одинаковой повелительности стоящих перед ней одних и тех же коренных проблем ее существования. И только на почве признания этой общности можно вести плодотворное обсуждение всех нас сейчас занимающих вопросов.

Один из главных доводов сторонников пересмотра отношения к советской власти заключается в том, что власть эта, ранее таковой не бывшая, сделалась теперь "национальной"... Хотим ли мы того или не хотим, признаем ли мы это или не признаем, советское правительство вот уже в течение более четверти века является правительством России, давно уже официально признано в качестве такового другими правительствами мира и в этом смысле является правительством национальным.

Утверждение о национальности того или другого правительства может иметь и другой смысл: национальным является то правительство, которое покоится на национальном признании. Здесь "национальное" становится синонимом "народного". Строго говоря, в этом смысле национальным может быть только то правительство, которое опирается на свободное народное волеизъявление, то есть правительство демократическое...

О наличии в сегодняшней России свободного народного волеизъявления, надо полагать, не решатся говорить даже самые крайние из "ревизионистов". Но и для того, чтобы категорически утверждать факт "молчаливого" признания русским народом советского правительства, надо иметь достаточно определенные и достаточно бесспорные основания. Мы знаем, что для тех, кто так думает, решающим и неотразимым аргументом является аргумент от войны. Законно ли, однако, толковать патриотический подвиг русского народа как своего рода плебисцит в пользу власти, волею судеб оказавшейся во главе русского государства во время одного из самых трагических моментов его истории? Народ может защищать свою землю от вражеского нашествия и независимо от того, считает ли он или не считает свое правительство национальным.

...Советская власть, говорят нам, национальна потому, что она защищает "национальные интересы". Вот еще одно выражение, которое, без дальнейших определений, тоже в сущности мало что значит. Прежде всего, в применении ко всякой власти это может означать, что она субъективно национальна, то есть патриотична, что она печется не об интересах режима, а об интересах страны и всегда готова подчинить первые последним. Признаемся, что мы не видим оснований для того, чтобы утверждать наличие подобного перерождения коммунистической диктатуры в России. Но допустим даже, что оно налицо, этим проблема далеко еще не исчерпывается...

Бывают, конечно, редкие случаи, когда национальные интересы настолько очевидны, что ни для какой дискуссии не остается места. Это бывает в моменты кризисов, угрожающих самому существованию нации, когда линия поведения диктуется инстинктом национального самосохранения. Такой именно кризис Россия только что пережила, и, за ничтожными исключениями, ни у кого, ни внутри России, ни среди эмиграции, никаких сомнений насчет того, в чем заключались русские национальные интересы, не было. Но вот война кончилась, мир оказался перед невероятно трудными и сложными вопросами послевоенного переустройства, и мы уже слышим голоса, говорящие о том, что и в течение этого послевоенного периода долг эмиграции - оказать всемерную поддержку советской власти в ее защите национальных интересов России. Да, конечно, - в тех случаях, когда она эти интересы, по нашему разумению, действительно защищает. Но не тогда, когда мы убеждены в том, что ее политика идет им во вред. Свобода критики становится здесь не только нашим правом, но и нашим долгом. И совершенно ясно, что при решении этих вопросов в нашей эмигрантской среде полного единства быть не может. Следует наперед признать это разнообразие взглядов законным и отказаться от дурной привычки обвинять инакомыслящих в "антинациональной" точке зрения, если не в прямой "национальной измене". Ведь только с точки зрения слепого нерассуждающего национализма, вся опасность которого была только что так наглядно показана миру, можно было бы утверждать, что всякое расширение границ России, всякое продвижение русской сферы влияния и всякий "триумф" советской дипломатии означают торжество подлинных национальных интересов России. И только тот же слепой нерассуждающий национализм мог бы наперед обещать советскому правительству безоговорочную поддержку в любом из его внешнеполитических действий. Никакое правительство в мире выдачи ему такой carte blanche не заслуживает и, может быть, меньше всего правительство советское.

Есть еще один довод, играющий большую роль в аргументации сторонников

примирения с советской властью: это ссылка на ее эволюцию. Наше отношение к советской власти, утверждают сторонники этой точки зрения, должно измениться уже потому, что изменилась сама эта власть. Здесь опять, как и в случае с "национальными интересами", утверждающие склонны считать, что они уже решают вопрос, когда они его в сущности только ставят. Нет сомнений, что советская Россия, а с нею вместе и советская власть сейчас не те, какими они были четверть века тому назад. Но признание этого несомненного факта должно сопровождаться постановкой целого ряда вопросов. Что в этой эволюции надо отнести за счет страны, а что за счет власти? И всегда ли эволюция власти совпадает с эволюцией страны, и если совпадает, то до каких пределов? В каких случаях видимая эволюция власти вынужденна или добровольна, искренна или неискренна, представляет из себя действительное изменение политики "всерьез и надолго" или является простым тактическим маневром краткосрочного характера? И насколько происшедшие изменения касаются существа власти и основ ее господства над страной? Отказаться от обсуждения этих вопросов, в порыве патриотического доверия, значило бы лишить себя возможности правильно понять и оценить значение происходящих внутри России сложных и во многом еще "подземных" процессов.

...Здоровое патриотическое чувство, пробужденное в народе трагическим опытом последних десятилетий, искажается официальной пропагандой в духе агрессивного шовинизма и милитаризма. Разумная политика предоставления культурной автономии национальным меньшинствам в значительной степени сводится на нет властным вмешательством централизованной на всем протяжении советского союза коммунистической партии. Культурный подъем страны, преодолевающей безграмотность и рвущейся к знанию, втискивается в узкие рамки мертвящей обязательной идеологии. Закрывать глаза на теневые стороны значило бы утратить верное представление о подлинном характере, пределах и возможностях советской "эволюции".

В вопросе о нашем праве на свободную критику советской власти у нас ни с "парижанами", ни с кем-либо из местных участников дискуссии расхождений как будто нет. Критиковать можно и национальное правительство, как можно быть к нему и в оппозиции. Что в случае советской власти есть место и для критики и для оппозиции, кажется, не отрицают даже те, кто верует в подлинность и радикальность проделанной ею "эволюции".

Этим, казалось бы, должен был решаться вопрос о законности существования политической эмиграции. И однако даже и этот вывод, по-видимому, некоторыми ставится под сомнение. Что касается нас, то мы не понимаем даже постановки этого вопроса. Эмиграция (мы говорим, конечно, об эмиграции политической) стала эмиграцией не по своей доброй воле. Кажется, никто никогда не избирал не такую уж заманчивую судьбу политического эмигранта без той или другой доли принуждения. И если эмигрант становится эмигрантом не по вполне свободному своему выбору, то еще больше ограничена для него возможность перестать им быть. Эмиграция существует потому, что в стране, откуда она вышла, нет возможности ни для какой свободной критики власти, ни для какой - хотя бы даже лояльной - оппозиции. Массовой политической эмиграции нет ни из Англии, ни из Америки, как не было ее до недавнего времени из большинства континентальных европейских стран. Самый факт существования русской политической эмиграции, как и ее размеры, есть лучшее мерило степени деспотизма, господствующего сейчас в России. Эта эмиграция кончится тогда, когда кончится вызвавший ее к жизни деспотизм. До тех пор - если только она доживет до того времени - эмиграция не может перестать быть эмиграцией иначе, как путем отказа от своих верований и убеждений, то есть путем духовного самоубийства.

В руках политической эмиграции нет другого оружия, кроме свободного слова. Сдать его она не может, не утратив смысла своего существования. В пользовании этим оружием - ее единственное, но и вполне достаточное, оправдание 9.

* * *

Публикация в "Новом журнале" результатов дискуссии об отношении эмиграции к советской власти безусловно способствовала прояснению позиции лидеров русского зарубежья в новой, изменившейся после войны обстановке. Но широкого резонанса эти расстановки точек над "i" во Франции не получили. Эмиграция в этот период пребывала в состоянии эйфории и смятения одновременно. Политическая и культурная жизнь "русского" Парижа восстанавливалась с трудом. Люди были озабочены больше приведением в порядок разбитого быта, нежели политическими оценками. "Новый журнал" пока еще мало кто знал, подписчиков на него во Франции тогда почти не было. Разумеется, его получали русские библиотеки в Париже, но через библиотеку широкого резонанса не достигнешь. Публикация в "Новом журнале", которая, с точки зрения историка эмиграции, представляется значительной и важной, реального воздействия на эмоции русских парижан не имела. Более сильными оказались другие факторы, создаваемые не искусственно, а отражавшие естественный ход жизни и событий. Главнейшим из этих факторов были "вести из Москвы".

По мере того как жизнь в Европе стабилизировалась и из советской России начала регулярно поступать пусть процеженная цензурой, но все же достаточно обильная информация, в сердца эмигрантов стало заползать сомнение в обоснованности надежд на патриотическое и демократическое преображение отечества.

Идеологический погром, учиненный в августе 1946 года над журналами "Звезда" и "Ленинград", а фактически над всей советской литературой, произвел на эмиграцию гнетущее впечатление. Эмиграция внимательно и заинтересованно следила за развитием советской культуры, особенно литературы, видя, вернее, желая видеть в лучших ее образцах свидетельства роста интеллигентности советского общества. Имена Михаила Зощенко и Анны Ахматовой были почитаемы среди эмигрантов. Вульгарная брань в адрес честных писателей, прозвучавшая из уст А. Жданова, одного из ближайших "соратников" Сталина, возмутила и озадачила эмигрантскую интеллигенцию. Настораживали и более частные обстоятельства, например порядки, которые советские репатриационные власти установили в лагере для перемещенных лиц "Борегар". По Парижу ползли слухи о том, что людей там содержат насильно и будут, не спрашивая согласия, вывозить в СССР. В ноябре 1947 года французские власти, в целом благосклонно относившиеся к представителям советских репатриационных органов, вынуждены были ввести на территорию лагеря отряды полиции. Однако патриотический подъем был столь велик, что слухам, даже если они имели основания, не верили, а все настораживающие сведения о жизни в СССР отвергались как недоброжелательная пропаганда правых.