(Не)добрый молодец
Шрифт:
Чарка хмельного мёда да давно остывшая каша с мясом насытили его. Хмель ударил в голову, хоть медовуха крепкой и не казалась. Лёжа уже на полатях, Вадим никак не мог заснуть и ещё долго ворочался в каком-то странном полусне. События прошедшего дня мелькали у него перед глазами в поистине дьявольском калейдоскопе.
Мерзкие рожи бесноватых злобно скалились и пытались дотянуться до него, чудились разбитые черепа, отрубленные руки и ноги. И всё это шевелилось и пыталось подползти и напасть. Злобный хохот, не иначе как дьявола, стоял в ушах Вадима.
— Спокойно, мальчик, спокойно! — прохладная женская ладонь опустилась ему на лоб, успокаивая. На краю сознания он услышал, как пожилая монахиня стала громко читать молитву изгнания злого духа. Он не просыпался, но, вслушиваясь в её мелодичный успокаивающий голос, чувствовал, что боль, телесная и моральная, стали оставлять его. Потом, сквозь сознание, внезапно пробился чистый детский голосок, что повторял за монахиней слова молитвы и молился так искренне и так благостно, что на душе становилось спокойнее, а разум и мысли очищались от скверны.
Женский и детский голоса то затихали, то вновь становились громче, убирая с сердца Вадима грех и страдания. Постепенно голоса слились в один звуковой фон, который убаюкивал, облегчал боль и успокаивал зверя ненависти, разбуженного случайно. Вадим метался на топчане всё меньше и меньше, пока его лицо, обильно покрытое потом, не расслабилось.
— Агафья, — прошептал он, улыбнувшись, и тут же забылся крепким здоровым сном.
А монахиня всё читала и читала молитву, держа руку на лбу отрока. Она чувствовала его боль и, как могла, старалась убрать её. Наконец отрок затих. Она сняла руку с его лба, но продолжала ещё какое-то время читать молитвы, а вслед за ней повторяла слова и маленькая послушница. Слабый огонёк свечи мягко потрескивал, освещая первые морщины на белом челе отрока. Близилось утро.
— Совсем ещё юный и какой-то беззащитный, — думала монахиня.
Когда-то и она была такой, но жизнь прожить — это не реку перейти. Всё случилось у неё: и молодость, и красота, и любимый, всё она имела, и всё прошло, да быльем поросло. Монахиня вздохнула, чего уж теперь… Она нашла свой покой здесь, и сегодня ей нужно вовремя предупредить настоятеля о плохом или уведомить его поутру о хорошем.
— Агафья, — ты сможешь побыть с ним до утра и не заснуть?
— Да, мать Ефросинья, — пискнула тоненьким голоском девочка.
— Смотри, он успокоился. Трудно пришлось ему, странный он, словно бы чужой здесь. Одет странно, говорит странно, ведёт себя странно. И в то же время он добр, отзывчив и неприхотлив. Не ропщет, но слово своё имеет. Вроде и не воин, а воевать не боится. Может быть, Елизару и удастся из него защиту монастырю сделать, а себе замену. Ты смотри за ним, мало ли что может случиться. Тогда прибежишь. Если плохое, то к отцу настоятелю и Елизару, ежели хорошее, то ко мне. А днём дам тебе покой, выспишься всласть. И мёду получишь.
— Хорошо! — обрадовалась
Пламя свечи продолжало гореть какое-то время, пока воск полностью не оплавился. Дымящийся огарок так и остался лежать на глиняном блюдце, напоминая о ночном бдении Агафьи. Она очнулась от дремоты ранним утром. Посмотрела на отрока, тот спокойно спал, посапывая во сне, словно младенец. Никаких признаков демонической болезни у него не наблюдалось.
— Слава тебе, Господи! — пропищала Агафья и мелко перекрестилась три раза, бормоча при этом благодарственные молитвы. Он решила сообщить хорошую новость монахине, но остановившись на пороге кельи, решила не торопиться и присела на грубую скамью. Сон, словно обух топора по голове, тут же отключил её.
Вадим открыл глаза и, стряхнув остатки сна, привстал на локтях. С удивлением оглядевшись вокруг, он тут же заметил Агафью, что крепко спала на маленьком столе, пуская слюнки от сладкого сна. Ей снился мёд, сочные, текущие тёмной сладкой жидкостью соты. Она схватила их и стала лопать, причмокивая от удовольствия. Внезапно появилась пчела, громко зажужжала и позвала её по имени мужским голосом.
— Агафья, Агафья!
— А! — подхватилась со скамьи девочка.
На неё удивлённо смотрел Вадим.
— Ты что тут делаешь?
— Сторожу тебя!
— Всё со мной хорошо, ступай!
— Ага, — и Агафья, подобрав юбку, метнулась из кельи вон. На улице неспешно набиралась светом нового дня ранняя заря. Агафья добежала до дома, где жили монахини и, повстречав мать Ефросинью, тут же поспешила рассказать, что с отроком всё хорошо, и он проснулся.
— Молодец! Ступай отдыхать теперь, — ответила ей Ефросинья и направилась в сторону кельи, где отдыхал отрок. Рядом с крыльцом странноприимного дома, который имел несколько входов, сидел Аким. Он прислонился к стене и, задрав голову вверх, громко храпел, широко разинув рот.
— Плюнуть бы тебе в горло, дураку стоеросовому, — ругнулась в сердцах монахиня. — Спишь опять, да рот разинув! Ты где должен сидеть? В коридоре возле кельи, а ты, прохвост, сбежал. Через рот и душа выйдет, а вместо неё напасть проникнет. Тьфу на тебя, тьфу, тьфу!
На последнем «тьфу» Аким продрал глаза и уставился на монахиню.
— Ты что, старая курица, удумала? А вот я тебя сейчас огрею палкой, чтобы не плевалась тут. Я охраняю твой покой от ирода пришлого, что под отрока прячется, а ты меня тут поносишь. Ишь, курва старая!
— Ах, ты ж, пёс смердящей, поганец лихоимский, битюк приблудный, кочерыжка гнилая, я настоятелю всё расскажу, как ты его покой охраняешь. Завтра же пойдёшь с мертвяками воевать, да Пустынь спасать.
Тут до Акима дошло, что он берега потерял и, быстро переключившись с грозного тона, он принялся лебезить перед старухой.
— Ты, Ефросинья, пошто меня позорить идёшь? Я же раб верный, работник честный, помощник известный. Да и тебе сколько раз помогал, а ты поклёп на меня хочешь навести!