Не дожидаясь полуночи

Лебедева Мария

На тумбочке в больничной палате зашуршала, перелистываясь, открытая книга в красной обложке.

Окно было закрыто, равно как и дверь.

Так что это был не сквозняк.

Конец

До ночи еще далеко, но луна уже вышла. Ей, луне, нужно было запомнить путь. Следовать ему придется впотьмах. Вот и вышла пораньше.

Город, искрившийся неоновыми

огнями, и не заметил ее робкого света.

Луна заглянула в окно комнаты, где спал уставший, измученный чужой историей Даня. Придя из школы, он лег не раздеваясь — да так и уснул. Впервые он дописал хоть что-то до конца, но даже не успел как следует похвалить себя за этот подвиг, настолько был увлечен. И, конечно же, он сам не понимал, что сделал несколько больше, чем собирался. Впрочем, и хорошо, что не знал, иначе возгордился бы до того, что принялся бы требовать от окружающих называть себя по имени-отчеству и приносить дань.

Луна светила и Юле, уже в третий раз за вечер выходившей погулять с псом. Грея руки в карманах, она почему-то (почему сама не могла объяснить) думала о времени, которое так просто потерять, и о людях, которых потерять еще проще. О том, как часто дают обещание начать новую хорошую жизнь — непременно вот с чистого листа, практически с младенчества. Но не сейчас, нет. С нового года, с будущей осени, с Дня Рождения, с понедельника… да хотя бы — с завтрашнего дня, вот прямо с того момента как пробьет двенадцать. Ждут знаков свыше, озарения, чудесного дара судьбы. Все ждут чьей-то помощи, и в итоге никто никому не помогает: каждый чересчур занят ожиданием. Так, в ожидании, проходят годы, а действовать надо сейчас же. Не считая дни до начала новой недели, месяца, тысячелетия. Сию минуту. Не дожидаясь полуночи.

Луна освещала темную спину Кутузова, увлеченно исследовавшего двор. Двор он видел ежедневно, но, наделенный острейшим чутьем, каждый день распознавал все новые и новые знаки. На нем не было поводка. У дома он всегда гулял свободно, не скованный ничем, кроме собственной воли.

И, наконец, луна была заметна из окон больницы, где, на кровати на простынях без единой морщинки, лежала старая женщина. О ее лице нельзя было сказать то же, что и о простынях. Тело не слушалось, иначе бы сжалась в комок. Ей было страшно. Боязнь не темноты, нет — глаза давно привыкли к абсолютной тьме — но того, что может ожидать ее там, подступала под самое горло.

Кутузов поднял морду и прислушался, принюхался, напряг зрение — но то, что он ощутил, нельзя было воспринять ни одним из органов чувств. Однако пес понял: там, в больнице, нужна его помощь. Женщина боится. Это правильно. Даме не стоит путешествовать одной. Небезопасно. Да и сам факт! Негоже. Это может вызвать пересуды. Вот Юлю он никогда одну не выпускает гулять. Ничего, сейчас поможет.

— Ты куда это собрался?

«Это недалеко» — ответил он на ходу, но Юля ничего не поняла. Люди. Они и друг друга не слышат. Скорей, скорей.

— Стой!

Тени давно отступили, им на смену пришла темнота. Страшно одной.

Быстрее. Черные лапы мелькают, сливаются с тьмой. Пересечь дорогу. Сейчас, сейчас. Сейчас все будет хорошо. Вдвоем — никогда не страшно.

— СТОЙ! СТОЙТЕ!

Юля не знает, кому кричать — собаке или машине.

Голос срывается на визг.

Свет фар, как пара лун, отражаются в глазах Кутузова. И в том, что золотисто-карий, и в другом — темном, черном, будто и вовсе нет его.

Третья луна все сияет себе на небе.

На небе темном, черном.

Будто и вовсе нет его.

Где-то еще

О том, что здесь когда-то был город, напоминали разве что остатки крепостной стены, каменным хребтом уходившие вдаль. Вокруг никого не было, и только на стене можно было заметить маленькую девочку со светлыми волосами.

Удивительно, но здесь, в безлюдном совершенно пространстве, она кого-то ждала. Болтала ногами, напевала и плела венки из одуванчиков — себе, ей и еще один. Кому предназначался этот третий, она понятия не имела, однако когда на горизонте показались две маленькие темные фигурки — женщины и собаки — ничем не выказала удивления.

Она обрадовано вскрикнула и бросила им венки: женщине — в руки, псу — прямо на подставленную, как в цирковом представлении, шею. Желтоватая пыльца осела на его черной шерсти, как пудра.

Женщина понимала, чего от нее ждут, но надеть венок не решалась. Ее рука замерла на полпути.

…Когда венок все же коснулся ее головы, один цветок оторвался и, падая, скользнул мелкими желтыми лепестками по щеке.

Щека была гладкая.