Не могу больше
Шрифт:
— Могу. И хочу. Челюсти сводит — до того сильно хочу. Но сначала ужин. И крепкий кофе как можно слаще. А целоваться мы будем сегодня так много, что, боюсь, кое-кому надоест. Наскучит.
— Мне не надоест. — Шерлок сделал в его сторону шаг. — И не наскучит. Никогда. К черту ужин, Джон.
Но Джон был непреклонен, хотя по губам уже мчались сумасшедшие токи, вспахивая слизистую и мышцы.
— Нет, не к черту. И даже не спорь — бесполезно. — Он указал взглядом на стул. — Садись. Я неожиданно обнаружил стручковую фасоль. И нечто, отдаленно напоминающее
Шерлок послушно уселся за стол, исподлобья наблюдая, как Джон достает из выдвижного ящика сковороду.
— Я мастурбировал.
— Что? — Джон вспыхнул от макушки до пят: тело ошпарило диким жаром. Сковорода в руке затряслась. — Какого черта… Шерлок, ты охренел?
— Мастурбировал, — спокойно повторил Шерлок, но потемневший взгляд выдал его с головой. И дрожь истонченных пальцев, сцепленных в неразрывный замок. И легкая хрипотца. Какое уж тут спокойствие… — Всё последнее время. Думая о тебе, я делал это.
— Мать твою, Шерлок. Нельзя же так. — Джон потрясенно моргал, перекладывая сковороду из одной руки в другую.
— Как — так?
— Откровенно.
— Можно. Нам с тобой — можно. Разве ты это ещё не понял?
Джон и сам уже знал, что можно: и говорить, и смотреть, и хотеть неприкрыто. Разнузданно. Боже милостивый, конечно же, можно. Зашвырнуть сковороду, подойти вплотную, заграбастать желанное тело и навалиться горячечно, страстно. Вдавиться пахом, стиснуть бедрами. Развратно и громко стонать, вылизывая шею, ключицы, покусывая тонкие, розовеющие мочки. Трогать его, трогать себя. Ласкать. Раздеться донага, бесстыдно выставив огромный, налитый член. Раздеть Шерлока, любуясь каждой косточкой, каждым волоском, каждым пупырышком озябшей кожи. Можно всё. Всё дозволено и давным-давно узаконено там, где действует лишь Один Закон.
Знал, но продолжал покрываться алыми пятнами и смущенно прятать глаза.
— Я мастурбировал прямо здесь. На этом месте. — Шерлок медленно наклонился в сторону стула, на который Джон уже собирался рухнуть, ослабленный тянущей болью в паху, но испуганно отшатнулся, прижавшись спиной к разделочной тумбе. Святой боже, он до разрыва сердца меня доведет, подлец. — Расстегивал брюки и мастурбировал.
— Что ты, блядь, заладил? — едва слышно пробормотал Джон, обмирая от многократных приливов жара. Мошонка окаменела, по стволу мчались потоки крови, превращая головку в средоточие сладкой муки. — Чокнутый. Совершенно чокнутый. Другого слова не знаешь?
— Не знаю. Ничего больше не знаю и не хочу знать. Я так долго к этому шел. Мне было плохо. Одиноко. Стыдно. — Выскользнув из-за стола, Шерлок оказался напротив, очень близко. — Господи, как же было мне стыдно! Заниматься… этим. Здесь.
— Почему — здесь? Мало тебе места в квартире? — Джон давился редкими, глухими ударами, от которых ходуном ходила грудь, и трещали ребра.
— Потому что тепло. Потому что не так давно мы с тобой завтракали за этим столом… Убери свою дурацкую сковороду. Если, конечно, не хочешь
— Куда я её уберу? Куда… О, господи, Шерлок…
Руки уверенно обвились вокруг сомлевшего, безвольного тела, сковорода с грохотом приземлилась у ног, и Джон едва удержал крик, полный восторга и муки.
— Ненормальный. Что же так возбуждало тебя в наших завтраках? Кукурузные хлопья или…
— Кукурузные хлопья. — Шерлок обнимал нежно и вместе с тем страстно, и это нереальное единение сводило с ума. Джон прильнул всем телом, с тихим стоном вдыхая восхитительно яркий запах: чистая кожа, крем после бритья, пот, выступивший во время полубезумных метаний под его шальными губами. — Ты так долго не приходил — почему?
— Потому что осёл. Чертов кретин. — Он поднял голову, впиваясь взглядом в такие близкие и такие желанные губы. — Я влюблен в тебя, Шерлок. Я влюблен в тебя страшно. Что делать?
— Не знаю. — Руки прижались к лопаткам, медленными, раздевающими поглаживаниями прошлись вдоль спины, на мгновение замерли на пояснице и, окольцевав талию, притиснули плотно, до минимума сократив пространства между телами.
Почувствовав горячую твердость, Джон слабо охнул и вдавился в Шерлока пахом. Его собственное возбуждение было уже нестерпимым: бедра окатывало жаром, член вздрагивал, выплескивая капельки смазки, виски ломило, и губы горели огнем.
— Шер…
Шерлок разом сделал и одно, и другое: накрыл его губы своими и стиснул ладонью промежность, с легкостью папиросной бумаги сминая плотную ткань. Джон так и не понял, отчего его разобрало особенно сильно: язык Шерлока осатанело метался, исследуя, пробуя, глубоко проникая; пальцы сжимали и гладили, прожигая брюки насквозь. И всё вызывало трепет. И не было сил выносить эти смелые ласки. Он даже ответить на них не мог: лишь подставлялся под губы и руки, сотрясаясь и глухо выстанывая своё отчаянное желание.
Накатывающий оргазм скручивал внутренности адским узлом.
— Шерлок, остановись. Я сейчас… Я кончу сейчас.
В глазах закипали слезы. Взмокший затылок вдавился в обнимающую ладонь, и голова обессиленно запрокинулась. Впервые Джон испугался оргазма, совершенно уверенный в том, что не сможет его пережить.
Тронув поцелуем остро выпирающее адамово яблоко, Шерлок слегка отстранился, тяжело дыша и продолжая бережно поддерживать дрожащее тело.
— Подожди. Подожди, Шерлок. Прошу тебя.
— Не могу.
…Джон плохо соображал, что с ним делают, и лишь по остужающей прохладе, коснувшейся раскаленного паха, понял, что Шерлок расстегнул его джинсы и стянул их до трясущихся в дикой пляске колен.
— Мать твою, нет… нет, — сипло выдохнул он, непонятно зачем вцепившись в резинку трусов: кончить хотелось неимоверно. Особенно — кончить Шерлоку в рот. Раздвинуть сочно-алые губы, толкнуться поглубже и заорать благим матом от наслаждения. Но представить, что бесподобный, неземной, обожаемый Шерлок сейчас ему отсосет… Невозможно. Исключено. — Ты… Мне… Нет. Ни за что.