Не опали меня, Купина. 1812
Шрифт:
Наконец мы подобрались к изображениям в углах иконы.
— В правом верхнем углу, — говорил Жан-Люк, заглядывая то и дело в фолиант, — написано видение пророком Исаией шестикрылого Серафима с горящим углем. Исаия видел Господа, восседающего на престоле и окружённого серафимами.
Здесь Жан-Люк уступил место Мари-Анн, и она прочитала:
— «Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твоё удалено от тебя, и грех твой очищен». Так писал пророк, — добавила она.
Немного странное это было зрелище. Два французских героя Великой войны, два офицера-инвалида, склонившись над иконой, рассматривали её в деталях, читали немецких историков, слушали Библию… А зачем? Почему? Удивительно, что наши девочки вели себя очень тихо и иногда, показывая не по-детски напряжённое
— В левом нижнем углу, — продолжал переводить или пересказывать Жан-Люк, — можно найти видение Иезекиилем затворённых врат, сквозь которые прошел Господь, и врата остались затворёнными.
С пророком Иезекиилем Господь говорил из храма, а не из куста, как с Моисеем, и показал ему врата, обращенные на восток.
Жан-Люк кивнул Мари-Анн, и та с готовностью прочитала:
— «И сказал мне Господь: ворота сии будут затворены, не отворятся, и никакой человек не войдет ими; ибо Господь, Бог Израилев, вошёл ими, и они будут затворены».
Жена почему-то особенно долго искала этот стих. — Оставшиеся затворёнными врата стали ветхозаветным прообразом Приснодевства Марии: Младенец Иисус чудесным образом прошёл через родительницу, оставив Её Девой и по рождестве. А теперь рассмотрим правый нижний угол, — тоном экскурсовода переключил наше внимание Жан-Люк. — Здесь изображено видение патриархом Иаковом лествицы от земли до неба, на верху её он видел Господа, по лестнице же сходили и восходили ангелы.
Так мы открыли для себя, что лествица изображается дважды: в руках у Марии и в нижнем углу над Иаковом. Жена сразу же нашла рассказ о сне патриарха в Ветхом Завете, а краткое упоминание о лествице в Евангелии от Иоанна она знала наизусть. Я же опять вспомнил, как мы с Жаном-Люком поднимались в Кремле на колокольню Ивана Великого, то есть Лествичника.
IV
Забегая вперед, скажу вам, что эта икона, как веруют русские, избавляет дома и людей, почитающих её, от огня. Во второй раз я прибыл в Москву в 1828 году, и однажды, кажется, в августе увидел страшный пожар. Заново отстроенная Москва опять горела. Monsieur George Volkoff предложил посетить своего приятеля, жившего недалеко от Данилова монастыря. Когда запах пожара достиг нас, мы бросились ему навстречу, и перед нами открылась такая картина. Огонь охватил десяток зданий, полыхавших как во время той памятной войны. Но среди двух- и трёхэтажных домов склонилась, пригорюнившись, бревенчатая изба, покрытая сребристо-серой дранкой. И не загоралась. У калитки перед входом во двор дома неподвижно и уверенно стояла худая загорелая женщина, держа на груди икону. Mon Dieu! [53] это была моя Неопалимая Купина — Buisson Ardent! Слёзы текли по щекам женщины, и слёзы вдруг залили моё лицо. Было ясно: она не беспокоится за свой дом, она уверена, что он останется цел. О чём же она плакала? О несчастье других? О погибших? Обо мне? Пожар ожесточился. Все давно стояли с пустыми вёдрами и безнадёжно смотрели на стихию огня. Языки пламени и клубы дыма иногда скрывали женщину с иконой от толпы зевак, она как бы погружалась на время в горящую купину. Огонь наступал, но женщина утвердилась неподвижно. Она сражалась, она посылала навстречу разбушевавшемуся физическому огню невещественный огнь Неопалимой Купины и пламень своей веры. Она ничего не боялась…
53
Боже мой (фр.).
Господин Волков потянул меня в другую сторону. Мы опаздывали, а он не мог себе позволить такого. Проявив малодушие, я подчинился. Утром следующего дня мы проезжали мимо того места на его двуколке по пути в Высоко-Петровский монастырь. Что-то слишком часто я, француз и боевой офицер, стал плакать в России, подумалось мне тогда, ведь на глаза опять навернулись слёзы. Представьте себе картину: выжженная огнём площадь в несколько сот квадратных метров. Торчат остовы низких каменных фундаментов, кирпичных печей и труб, всё покрыто тёмно-серым пеплом, а посредине, целёхонек, скромно и убого возвышается не поддавшийся огню деревянный домик с древесной же крышей. Может быть, и не все русские (уж не говоря про французов) поверят, что домишко сохранён благодатной силой Неопалимой иконы [54] и верой той худенькой светлой женщины, но я-то был уверен в этом. Русские говорили мне, что пожар может остановить икона
54
Так было в оригинале.
В северном Новгороде часто во время пожара выносят икону Николая Чудотворца, а не Купины Неопалимой. Но тут, mes enfants, [55] я опять пытаюсь углубиться в вещи, мало известные мне, а потому на время отлагаю перо…
V
Даже не помню, как у меня связались икона и огонь. Пламя вокруг меня то усиливалось, то стихало, но гораздо мучительнее оказалась необъяснимая тоска и внутренний огонь, как будто выжигавший внутренности. Как только мы с Жаном-Люком закончили наши штудии по композиции иконы, огонь усилился. Ничего не помогало. Жена, дядюшка Мишель и даже скептик Жан-Люк видели, что я действительно живу в постоянных мучениях непонятного происхождения. Про врачей мы уже забыли: стало ясно, что лекарство надо искать не у них. Я всё чаще думал об окладе, который мы отнесли антиквару. Иногда мне чудилось, как бы снилось в жарком бреду, что я кощунственно сорвал одеяния с самой Богородицы. И странно: когда я думал об окладе, о том, как красива была икона в золотом сиянии ризы, мне становилось легче, огонь утихал, превращаясь в свет. Свет тоже беспокоил душу, но хотя бы не жёг.
55
Дети мои (фр.).
Постоянные раздумья об окладе привели к тому, что однажды я тайком от всех, лишь с маленькой двухлетней Мари отправился к антиквару. Заплатив один франк за кабриолет, я скоро добрался до знакомой зелёной двери, ведущей в магазин. Он узнал меня. Ну, ещё бы не узнать! Я спросил об окладе. Антиквар провёл меня в дальнюю комнату, пояснив, что спрятал оклад, когда в Париж первый раз вошли казаки. Он боялся, что они могли случайно забрести в магазин, увидеть оклад и отнять украденную святыню. Теперь он ждал лучших времён, ведь не навсегда же русские и их союзники оккупировали Париж (разговор этот состоялся уже после «Ста дней», когда Наполеон вторично отрёкся от престола и пребывал уже не на Эльбе, а на острове Святой Елены).
Увидев оклад в полутёмном помещении, я заплакал второй раз в жизни. Впервые это случилось при переправе через Березину. Не знаю, что на меня нашло. Антиквар смотрел на меня с любопытством, а я упал на колени, как тогда этот крестьянин с вилами, и дотронулся до прохладной поверхности ризы горящим лбом. И тут же огонь во мне начал утихать. Не думая о последствиях, я заявил, что хочу выкупить оклад. Антиквар пригласил меня к себе за конторку. Ловким движением фокусника он достал из ниоткуда конфетку для Мари, легонько шлёпнул её по мягкому месту, высылая в залу, и почему-то шёпотом сказал, что теперь оклад стоит дороже. В общем, он запросил тройную цену по сравнению с той, по которой купил у меня. И как только я засомневался, осилить ли мне такую сумму, огонь начал жечь солнечное сплетение и подниматься к груди, к горлу, под язык. Тут я как будто бросился с берега в Березину: оставив споры-разговоры, я согласился выплатить деньги. По частям. Мы составили контракт: я буду платить ежемесячно, а в случае неуплаты очередного взноса будет начисляться процент.
Если бы вы видели, как я шёл домой. Тридцатипятилетний мужчина с ребенком на руках пританцовывает, подпрыгивает и кружится. Мари, думая, что я с ней играю то ли в лошадки, когда я прыгал, то ли в «танцуй-танцуй», когда кружился, — заливалась звонким смехом. А мне было так легко, как никогда. Внутри было покойно, свежо и радостно. Огонь оставил меня, и казалось, я захлебнусь весенней прохладой. А ведь много месяцев я не мог избавиться от этого пламени. А что случилось-то, думалось мне. Ведь я ещё ничего не сделал… Тут у меня проскользнула мысль о том, что икону с выкупленным окладом можно отдать казакам, описать им, из какой церкви Москвы она взята. Или найти какого-нибудь офицера-москвича, который знает, где находится тот храм. Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается…
Сначала мне пришлось выдержать целую бурю слёз и обвинений от жены с грудным сыном на руках, потом осуждающие взгляды дядюшки Мишеля.
Напрасно я рассказывал об утихшем огне. Не буду повторять, какими словами сгоряча меня называла жена под одобрительные кивки Мишеля-старшего. Неожиданную поддержку я обрёл у Жана-Люка. Не при всех, конечно. Просто, узнав о моём решении, он предложил помочь деньгами. Неужели, думал я, он вспомнил о переправе через Березину? Но Жан-Люк был как всегда сух и не слишком разговорчив.