Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело
Шрифт:
— Не надо! Не поеду! Ну как мне объяснить? По характеру я не такая, пойми ты…
Она теперь тоже заходила по кабинету. Рябинин, чтобы не терять ее лица, двигался рядом, и они были похожи на двух посаженных в клетку зверей.
— Ну пойми ты хоть раз в жизни! Разберись ты… Я вижу, что на мне сходится. Но ты же следователь, ты же должен разобраться. Я все могу, кроме убийства. Ну как тебе… Я же детей люблю.
Страх прилип к ней, как напалм. Рябинин знал, что такое прилипчивый страх, не тот, не животный, который его охватывал в воде, а умный страх, на который есть свои
— Не убивала! — рявкнул он, прижимая ее взглядом к стене. — Если бы не убивала, давно бы выложила про деньги… Врешь ты, милая!
Она метнулась глазами, потом метнулась заячьей петлей по кабинету и, выламывая руки, невнятно предложила:
— Давай расскажу про деньги.
— Теперь дело не в деньгах, — отрезал Рябинин.
— Я расскажу все, и ты поймешь, что не я Курикина…
Он каким–то прыжком оказался у стола, выдвинул нижний ящик и выдернул чистый бланк протокола допроса — уже третий. Взяв ручку, Рябинин швырнул протокол на стол и коротко приказал:
— Пиши сама. Посмотрим. А потом поговорим об убийстве.
Она схватила ручку, как в известной пословице утопающий хватается за соломинку, села и сразу начала писать крупным разборчивым почерком. Рябинин молча стоял за ее спиной, как учитель во время диктовки; только ничего не диктовал — смотрел через ее плечо на прямые строчки, которые складывались в криминальные эпизоды. Она писала сжато, самую суть, упуская всяких цыплят табака и драбаданы. Эпизод шел за эпизодом: описала четыре кражи в ресторане — на одну больше, чем знал Рябинин. Потом две махинации в аэропорту. В конце описала какую–то оригинальную кражу из квартиры, но Рябинин уже не стал вникать.
Рукояткина кончила писать, о чем–то раздумывая.
— А где деньги? — подсказал он.
— Вот я и думаю… Они у меня спрятаны на кладбище, а никак… Я лучше покажу.
— Сколько денег?
— Все.
— Как все?
— Почти все. На еду только брала. Я ведь копила на черный день, безработная же, тунеядка. Телевизор цветной хотела купить…
Рябинин хотел что–то сказать, вернее, хотел о чем–то подумать, но останавливаться ему было нельзя, как марафонскому бегуну на дистанции.
— Что подсыпала в водку?
— Гексинал.
— Ого! Внеси в протокол, — потребовал он.
Рукояткина аккуратно вписала своим чистописанческим почерком, пугливо посматривая на Рябинина снизу.
— Теперь подпиши каждую страницу.
Она расписалась и протянула листки. Он взял их, сел на свое место и теперь внимательно пробежал еще раз — записано было все, хотя и немного сжато. Рябинин размашисто подписал последний лист.
— Ой, забыла, — рванулась она к протоколу, — забыла написать, что убийство–то я не совершала. Дай дополню.
В дверь постучали: он уже знал, что так официально–настойчиво стучал только сержант. Видимо, ему надоело сидеть. На крик Рябинина «Да–да!» сержант приоткрыл дверь и просунул голову в щель:
— Товарищ следователь! Для очной ставки явился гражданин Курикин. Ждет в коридоре.
Он хотел еще добавить, но, видимо, что–то заметил в их лицах, поэтому провалился в щель, скрипнув дверью.
Она с ужасом смотрела на него, но не с тем ужасом, который у нее появился при известии о смерти Курикина. Новый ужас был с оттенком изумления и гадливости, будто она вместо следователя увидела огромного мохнатого паука или какого–нибудь неописуемого гада. Так смотрит пугливая женщина в лесу на змею под ногами — хочет крикнуть, а сил нет. В кабинете было тихо, как в морге. Рукояткина хотела что–то сказать, он видел, что хотела, у нее даже рот был чуть приоткрыт, — и не могла.
Рябинин еще держался за стол, когда она начала медленно и прямо, почти не сгибая туловища, подниматься, словно начала расти. Он на секунду прикрыл глаза — сейчас она должна его ударить. Он это понял по ее рукам, которые поднимались быстрей тела, да и по лицу понял, на которое теперь легла еще и ненависть. Сейчас она ударит, и Рябинин не знал, что он тогда сделает. Надо бы снять очки, которые от удара шмыгнут с лица в угол. Надо бы закрыть глаза… Отпрянуть бы надо… Он знал, что будет делать — ничего: примет удар, как должный; примет, как осознавший преступник выслушивает заслуженный приговор.
Рукояткина поднялась, прижала руки к бокам и встала даже на носки, сделавшись выше ростом. Рябинин глубоко набрал воздуху. Она все тянулась куда–то вверх, будто хотела взлететь, а он непроизвольно сгибал колени, стараясь врасти в пол…
Вдруг она вскрикнула и упала грудью на стол, как переломилась в пояснице. Рябинин отшатнулся, ошарашенный еще больше, чем ударом бы по лицу. Рукояткина рыдала, размазывая слезы по обложке уголовного дела, на котором лежала ее голова. Игра кончилась. И допрос кончился — плакал человек.
Рябинин забегал по кабинету, заплетаясь в собственных ногах. Слез он не переносил, особенно детских и женских. Сам мальчишкой в войну поплакал вместе с много плакавшей, похудевшей матерью.
Слезы для следователя священны, потому что он должен откликаться на горе. А если они его не трогают, то надо уходить работать к металлу, к камню, к пластмассе.
Рукояткина плакала навзрыд, толчками, даже стол вздрагивал. И вздрагивал Рябинин, ошалело вертясь около нее. Она что–то приговаривала, бормотала, но слов было не разобрать.
— Ну, перестань, — сказал он и не услышал себя. Рябинин боялся слез еще по одной причине, в которой он век бы никому не признался: когда перед ним плакали — ему тоже хотелось плакать, будто он мгновенно оказывался там, в затемненном, голодном детстве своем.
— Перестань, слышишь, — погромче сказал Рябинин и легонько дотронулся до ее руки.
Она не обратила внимания. Тогда он взял ее за локоть, чтобы оторвать от стола. Неожиданно она подняла голову и прильнула к его плечу — Рябинин застыл, чувствуя сквозь пиджак ее горячий лоб. Но так было секунду–две: она глянула на него стеклянными от слез глазами, в ужасе отшатнулась и опять упала на стол. Теперь Рябинин разбирал некоторые ее слова и два раза услышал «какая подлость». Он и сам знал, что это подлость, которая расценивается как нарушение социалистической законности.