Не от мира сего
Шрифт:
Пытались как-то отчаявшиеся мужички изловить человека, капюшон с него сорвать, да толку-то что! Не понимает человек ни слова, пузыри пускает и глупо по сторонам зарится — юродивый. Хоть и могуч. Прибили одного — позднее другой объявился, точно такой. Его обижать побоялись, ибо налетел Соловей с бандой и забрал всех, учинивших над первым приемщиком платежей суд. Пропали люди, никто о них больше не слышал и не видел живыми. Да и мертвыми тоже. Так, фрагментами — то руку найдут, к стене дома, где раньше жил пропавший человек, прибитую, то ногу. А то и чего похуже, без чего жить человеку — ну совершенно не хочется. Язык, например.
Страх в округе, народ друг на друга косится, словно прощается. Не доверяют друг другу, в каждом соловьиного соглядатая видят. Престали плясать на сходках и песни петь. Да и раньше-то не пели и не плясали, но получалось это тогда как-то не так, как-то веселее. Посидят хмурые, девки друг другу в волосы вцепятся, парни по бокам колами постучат, но радостно как-то. Людики ведь!
Старый знакомый из Вителе, тот самый, что держит руку на пульсе всех сосен в округе, то есть собирает живицу, низко в ноги кланялся Сампсе. Племянницу у него забрали, родители с ума сходят. Говорят, к Соловью она попала, к лиходею и отступнику. Не мог богатырь отказать, приехал. Да и не хотел, честно говоря, отказывать. Если есть враг, то на него обязательно найдется свой Сампса Калевапойка. Всегда радостно на душе, когда угроза очевидна и недвусмысленна. Не надо вдаваться в детали и последствия. Прибил гада — и все вздохнули спокойно. Потому что он — зло, и сам это прекрасно понимает. А зло уничтожается на корню.
— Пойдешь со мною Соловья бить? — спросил Сампса. — Так редко бывает, когда нету в человеке ничего хорошего, следовательно, и сомнений никаких и никогда в борьбе не возникнет.
— Пойду, — без всякого раздумья ответил Илейко.
— Погоди, погоди, я еще не договорил, — поднял руку суоми. — Денег нам дадут не так уж много. Разве что обеспечат самым необходимым. Зато в случае успеха — все трофеи наши. А в обратном случае нам, сколько бы ни заплатили, богатства уже и не понадобятся. Согласен?
— Мне бы мечом разжиться, — кивнул головой лив.
— Ну, брат, это вряд ли, — хмыкнул Сампса. — Где это видано, чтобы в деревнях мечи держали. Если они и были, то их уже сто раз обменять, или продать успели. Я имею ввиду настоящие мечи, а не железяки, как у слэйвинов. Меч ведь не может без дела в ножнах лежать. Ему или в воде проточной покоиться, либо кровью врага хоть изредка упиваться. А какие здесь, в глубинке, враги? Разве что слэйвины поганые, так они теперь везде просочились, их уже и резать жалко как-то. Мы их жалеем, они нас — нет. Ну да это не беда, всем воздастся по заслугам. Нет судей среди человеков, есть только гордыня, тщеславие и зависть. Так не будем мы делить со слэйвинами эти низменные качества! У нас есть враг, и пусть Solvaaja трепещет, падла.
На следующее утро они и выступили сообща. Никто из не в меру болтливых людей не видел, как к выехавшему во всем своем великолепии Самсону Колывановичу присоединился не менее мощный, но гораздо более скромнее выглядевший богатырь Илейко Нурманин, что по-слэйвински означало Илейко-норманн. И оружия у него на виду не было никакого, да и одет он был, как простой ливонец, а лошадь-Зараза рядом с могучим конем суоми вообще казалась боевым ослом.
Когда Сампса вчера ушел, оставив лива наедине со своими мыслями, то он попытался оправдать свое скоропалительное решение, но никак это не получалось.
"В первую дороженку ехати — убиту быть,
В другую дороженку ехать — женату быть,
Третью дороженку ехать — богату быть", — повторял он про себя надпись со знаменитого Латырь-камня, известную каждому ливонцу. Покоится тот камень на перепутье Латинской дороги, правда, все знают об этих словах, но никто не видел их воочию. Может быть, где-нибудь за Леонидовым крестом, вросши в землю, покрытый мхом, покоится он, сокрытый от глаз покрывалом прошедших лет. А, может быть, у каждого лива свой Латырь-камень, который до поры, до времени невидим, неосязаем. В какую дороженьку ехать? Каждый определяет самостоятельно, каждый выбирает путь по сердцу.
Искать богатство — это баловство. Пусть этим иудеи занимаются, да слэйвины, да черные люди, как их там, сволочей, называют? Найти богатство — дело нехитрое, только пройти дорогу надо до самого конца — и все время в одиночку. Но ни жены тогда не будет, не убитым быть — не пересекаются пути.
Любовь не купишь, жену — можно. Ради любви всегда нужно чем-то жертвовать — закон природы. Ради купленной жены? Да легче ее поменять — делов-то! Ну а дальше что? Пришел ты в мир этот голым, уйдешь таким же. А богатство оставишь, с собою не возьмешь. Кому? Да людям каким-нибудь левым, или — любимым кошкам. Вот уж радость-то!
Женатым быть? Так это как-то само по себе получается, без всяких мучительных выборов. Вот другое дело, женатым быть на гордой, своенравной красавице, которую завоевать требуется. Не просто жертву принести, а еще упасть в ноги и попросить принять ее, эту жертву. Снизойдет — вот и счастье. Вот только нужно ли оно в таком виде? Единство души — вот, что значит быть женатым. Но единство это не наступает без взаимных усилий. Так стоит ли выбирать этот путь, чтобы потом в гордости стучать себя в грудь кулаком, или еще каким-нибудь другим органом, все-таки осознавая в глубине души, что и эта дорога может быть осилена только опять же в одиночку?
А в чем же прелесть третьей альтернативы? Убитым быть? Это, знаете ли, против природы. Смерть, может быть, и ищут, но, как правило, она сама находит. Тут дело в другом. Убитым быть — значит, до этого жить. Не пресмыкаться, не существовать, а Жить! Тот, кто Живет, всегда становится объектом преследования прочих, в том числе и "богатеев", и мифических "женатых". Потому что у него и богатство, и жена, и прочее, вот только полученное с большими трудностями, нежели у первых двух категорий. Потому что так можно жить только по Совести. Живешь, а вокруг враги роятся. Много их, завистливых злопыхателей, каждый норовит побольнее ужалить, чтоб неповадно было. Ущербность свою атаками маскируют. И заклевали бы гады до смерти, если бы не плечи тех, кто идет этим путем рядом. Убитым быть — такой дорогой не идут в одиночку, там шествуют сильные и добрые люди. А их — большинство. Только проявляют они свои качества в минуты смертельных опасностей. А негодяи — всегда.
Илейко нашел, наконец-то, для себя ответ, почему он решил идти с Сампсой. Потому что иначе совесть бы мучила до скончания дней. Нельзя оставаться в стороне, когда творится зло. Можно, конечно, проиграть. Но, по крайней мере, попытаться противостоять, заявить о себе, сделать выбор. Зло, облаченное в какую бы ни было словесную шелуху, гордо именуемую державными Законами, не может не ощущаться. Оно может безропотно приниматься, превращая людей в удобоваримое властью быдло, либо сдерживаться простым и естественным, но очень смелым вопросом: почему? Почему я должен терпеть Соловья? Только потому, что его терпят властьимущие? Он мешает жить и мне, и моим близким, но угоден кому-то еще. Но я не живу для чужих. Я живу для своих. Тогда почему мне не выступить против него? Потому что против Закона? Да пошел он в пень, этот Закон, если причиняет страдание.