Не от мира сего
Шрифт:
— Юродивые! — крикнул Илейко.
— Юродивые! — согласился Сампса.
Они топтались на месте, по-дурацки смущенно улыбаясь, и невдомек им было, что делать дальше. Вроде бы и вышли для каких-то действий, а и позабыли уже, для чего. Вон, крайний, самый низкорослый, пустил пузыри изо рта и счастливо засмеялся, увидев отблески разгорающегося пламени на соседней стене.
— Паха (плохо, в переводе, примечание автора)! — прокричал тот же голос. На сей раз удалось разглядеть здоровенного мужика с залитым кровью лицом. Он сидел на земле, прислонившись спиной к срубу и поддерживая голову руками.
— Плохие! — в один голос промычало юродивое воинство, и они все разом подняли свои нехитрые железяки, намереваясь напасть на ливонцев. Что с них, блаженных, возьмешь! Скверно было то, что за их плечами немногие уцелевшие разбойники вытаскивали луки и стрелы, отчаявшись верить в свое воинское мастерство мечников, копейщиков и тех, кто с кистенем.
— Темницу вскрой! — проревел Сампса, зверея от безобразия происходящего. — Я тут разберусь.
Илейко про себя вздохнул с облегчением: что делать со всеми этими подростками, вполне способными нанести вред, он не знал. Лив бросился к приметному входу в подземное узилище, открыл тяжелый засов и распахнул невысокую толстую дверь. Крикнул в темноту:
— Кто живой — вылазь!
Сразу же добавил:
— И мертвых выноси!
А Сампса в это время кинулся в самую гущу юродивых, перехватив меч острием книзу и нанося удары направо-налево. Теперь в него было трудно попасть из луков. Пожалуй, задача, которую поставил себе суоми, была сложной до чрезвычайности: отбивать неуклюжие, или, наоборот, достаточно искусные выпады по себе и выбивать оружие у противников, стараясь их не покалечить. И при всем при этом сохранить себя в относительной целости.
Когда из подземной тюрьмы начали выходить, щурясь от предвечернего света, в основном девушки и женщины, то большая часть блаженных горько рыдала, пуская слюни, оттого, что им сделали больно, да, вдобавок, выбили из рук игрушку. Спустя некоторое время плакало все юродивое воинство. Разбойники разбежались кто куда, а Сампса приблизился к окровавленному мужику.
— Ну, что, solvaaja, время платить по счетам, — сказал он и тыльной стороной ладони вытер пот со лба.
— Надо уходить, — заметил подошедший Илейко. — Скоро все запылает.
На удивление выход из разгорающейся крепости прошел организованно: девушки и женщины брали за руки плачущих блаженных и так с ними выходили. На лицах дурней сразу же расцветали улыбки. Сампса за шкирку поволок, было, Соловья, но тот не стал упираться, поднялся на ноги и побрел сам. Нескольких полуживых от побоев мужчин, вызволенных из темницы, сопровождали тоже женщины.
Когда все вышли, то Илейко спохватился:
— А как же пограбить?
— Ничего-ничего, — засмеялся Сампса. — Сейчас сами вынесут. Те, кто попрятался. Побегут, как крысы от огня. Ты только иди с той стороны, где я порушил стену. Там и лови. А я пока с главарем потолкую.
Илейко подхватил кол и умчался за угол.
— Где же ты столько болезных-то собрал? — когда женщины с юродивыми расселись прямо на земле и принялись зачарованно наблюдать за разгорающимся пожаром, спросил у Соловья суоми.
— Я сына-то выращу, за него дочь отдам;
Дочь-ту выращу, отдам за сына,
Чтобы Соловейкин род не переводился (слова из былины, примечание автора), — ответил разбойник. Кривой от заплывшего правого глаза, он не выказывал никаких признаков страха. — Все мое воинство — дети мои, воспитанные в послушании и кротости.
— Ладно, — кивнул головой Сампса. — В Новгород свезу тебя. На Правде ответишь. Посмотрю, что удумают судьи, до чего договорятся. Загубил ты жизней много, тебе и ответ держать.
— Да что жизни, — ухмыльнулся разбойник. — Живые — это всего лишь особая порода мертвых. Кто их жалеет!
— Вот мы и посмотрим, — дернул головой суоми, разговаривать с нелюдем сразу расхотелось.
Тут стали подходить женщины, благодарить и просить порезать лиходея на кусочки. Много горя он принес на эту землю. Но Сампса им ответил, что Соловей — пустышка. Кто-то над ним покровительствовал, иначе ничего бы у него не получилось. Стало быть, надобно его в город доставить, пусть народ подивится, какие чудовища порой водятся.
— Точно, — вдруг сказала одна из вопрошавших. — У него же на смотровой башне и голубятня была. Письма ему кто-то направлял. Да и сам он ответы слал.
Словно в ответ, башня рухнула, подточенная пламенем, и в ночное небо взвился целый сноп искр.
— Все, вспыхнули голубки, — проговорила женщина. — Кончилось птичье время. А нам-то что теперь?
Единственное, что смог предложить Сампса — это расходиться по домам. Он уже знал, что племянница Видлицкого сборщика живицы тут же, среди пленниц. Ничего дурного с ней пока не приключилось. А вот как быть с бедными юродивыми, он понятия не имел. Зато имели женщины. Они быстро сориентировались, кто ближе живет, кто дальше. Так и пойдут все вместе от одной родной деревни до другой. Хоть с голоду не помрут. А блаженных пристроят, не дадут пропасть — безобидные они люди, хоть и Соловьиные отпрыски. Вот до рассвета переждут и двинутся к берегу Онеги. Поди, второго Соловья-разбойника нету, так что опасаться за свою свободу не стоит.
Заполночь объявился Илейко. Пришел он почти с пустыми руками, если не считать зажатого в одной руке скривленного узкого меча, а в другой — черного пучеглазого и горбоносого мужичка.
— Здрасьте вам, — сказал он, подходя к сидящему у костра Сампсе и спеленатому по рукам-ногам Соловью. — Вот еще одного гостя привел. Остальные идти отказались, ну я их особо уговаривать не стал. Этот вот басурманин, злобный и дикий, все драться лез и лаялся. Другие тоже биться пытались, но по-настоящему. Этот же понарошку. Ему важно было вид создать, когда же больше было не перед кем, успокоился и замолчал. Вот мечом диковинным со мной поделился.
Илейко пару раз со свистом рубанул воздух перед собой.
— Сабля, — вдруг сказал басурман.
— Sapeli (сабля, в переводе, примечание автора), — согласился суоми. — Понимает, зверюга, по-нашенски. Как звать тебя, лютый?
— Дихмат, — ответил горбоносый и отвернулся.
— Что-то голос мне твой знаком, — проговорил Сампса. — Уж не ты ли надрывался с башни каждый день?
— Иншалла, — ответил тот и вздернул нос. Он снова возгордился, считая, наверно, свои вопли чем-то ласкающим слух.