Не от мира сего
Шрифт:
— Я бы тебя только за песни твои велел розгами высечь, — насупился Илейко. — Неужели кому-то нравились?
— Главарь поет — остальные слушают и еще в ладоши хлопают, — заметил Сампса. — Так ведь, Соловей Дихмантьев?
Он пнул угрюмого толстяка, но тот даже ухом не повел, как лежал, так и остался. Только шевелящийся в такт с дыханием живот доказывал, что разбойник пока еще не отдал концы.
— Я, конечно, дико извиняюсь, — вдруг раздался голос неслышно подошедшей женщины. Она стояла, нервно теребя поясок на платье, словно в большом волнении. За ее хрупкими плечами угадывался в сгустившейся темноте силуэт еще одной женщины. И еще. И еще. Да их, оказывается,
— Весь внимание, — ответил, почему-то слегка смутившись Сампса, даже предпринял, было, попытку подняться, но замер на полпути и так и остался сидеть на корточках, как собака, смотря снизу вверх.
Илейко тоже удивился, вроде бы, без повода. Соловей опять-таки не пошевелил ни единой мышцой. Глыба, а не человек! Лежит и сопит, даже пнуть его хочется. Зато Дихмат заволновался, опустил свой клюв, насупил брови и, казалось, искрами из глаз прожжет в земле дырку. Над ночным лагерем освобождённых и освободителей, а также двух врагов идей добра и счастья, нависла почти осязаемая туча чего-то нехорошего, даже болезненного.
— Отдайте его нам! — вдруг, взвизгнула истерическим голосом женщина. Илейко вздрогнул, Сампса подпрыгнул на месте, а гордый певец с башен заголосил. Он захлебывался словами, выворачивал сцепленные руки в самых немыслимых для человеческих суставов жестах, мотал головой, как разгоряченный жеребец, и брызгался слюной и даже слезами. Говорил он на своем лающем языке, не делая никаких пауз между словами. Дихмат потерял свое человеческое лицо, если таковое у него когда-то было. Или, наоборот, выказал свой истинный облик. Лишь только невозмутимый Соловей продолжил свою игру в камень. Илейко не выдержал и лягнул его в бок.
— Ну? — нехотя откликнулся тот, но на него никто уже не обращал внимания.
— Отдайте нам! — визжали и выли все женщины разом. Их скрюченные пальцы на вытянутых вперед руках в неверном свете костра казались когтями, искаженные лица и непокрытые всклокоченные волосы придавали сходство с кем угодно, но только не с хранительницами домашнего очага. Так, вероятно, могут выглядеть какие-нибудь вконец осатаневшие ведьмы.
"Да", — отвлеченно подумал Илейко. — "Вот ведь какая аллегория. Созданные для любви и ласки женщины, гораздо качественнее обращаются в ненависть и насилие. Зло, вылупившееся из добра, гораздо свирепее и страшнее, нежели просто зло".
А Дихмат колотился, как в падучей. Он крутился на месте, отмахиваясь безвольными руками от теней и клекотал, вытаращив глаза настолько, что, казалось, еще чуть-чуть — и они вывалятся. Его конвульсивные движения сопутствовались делавшимся все ощутимей зловонным запахом.
"Эх, видели бы тебя сейчас твои кореша!" — удивился лив.
— Вам Дихматку? — сглотнув, поинтересовался Сампса. — Так забирайте! Господи, не нужен он нам больше.
Разрешение было выполнено молниеносно: вот лязгал зубами горбоносый красавец — а вот он уже пропал. И вместе с ним пропали и женщины. Все разом. Только крик остался, да какой-то леденящий душу хруст. Но доносился он откуда-то со стороны догоравшей крепости.
— Все, — заметил суоми. — Накидал певец в штаны — вовек не отмоется.
Он стоял на четвереньках и еще более походил на большую лохматую собаку. Какую-то подавленную собаку, словно подглядевшую, как зайцы коллективно избивают волка, кошки — собаку или мыши — кота.
— Да и мне, признаться, от такого зрелища не по себе, — добавил Илейко. Он не испытывал никаких угрызений совести после случившейся сегодня битвы. Осознавал, что отправил на тот свет достаточно много негодяев, но в душе не отразилось жалости к ним ни на йоту. А вот теперь было нехорошо. Как бы забыть, выкинуть из головы — ведь никакого осуждения женщин нету! Но лучше бы уехать, хоть сей же момент.
Хрипы и бульканье Дихмата стихли, и, будто дождавшись этого, из облаков выплыла полная луна. Кони богатырей стояли поблизости: племянница знакомого Сампсы расстаралась, привела. Больше их здесь ничего не держало. Хотя…
— Илейко, — понизив голос, обратился суоми. — Неужели все разбойнички из огня только с сабелькой повыскакивали?
— Нет-нет, — поспешно, словно боясь неправильных мыслей, ответил лив. — Я котомку с добром оставил там, уложив под камнем на берегу. Чего-то не решился с собою брать.
— Это правильно, заниматься дележкой — раздувать ссору, — согласился Сампса. — Поехали, пожалуй, теперь девушки без нас разберутся
Они решили каждый пойти своей дорогой. Суоми с видлицкой девицей и Соловьем — к Ладоге и дальше, но уже в мужской кампании, в Новгород. Разбойника требовалось предъявить под сиятельные взгляды столичных жителей. Илейко — продолжить свой путь на север. За его геройство с него никто не снял "клейма" казака, так что нечего светиться. Сампса великодушно позволил ливу все трофеи оставить себе. Если, конечно, добра окажется очень много, то потом, когда-нибудь, Илейко обязательно поделится. Жизнь долгая, люди встречаются. Так неужто их пути не пересекутся больше!
Суоми шел позади Соловья, который на редкость живо переставлял ноги за конем с девицей. Она сначала противилась лезть в седло, но потом приняла верное решение. Этим хоть немного удалось ограничить поток слов, безостановочно лившихся из уст счастливой девушки.
Сампса, хоть и считавшийся крестным отцом Илейки, но в действительности чувствовал себя этаким учеником. Ему бы, например, и в голову не пришла идея биться с разбойниками одним из их подвернувшихся под горячую руку товарищей. Как вопил тот, ныне покойный, слэйвин: "Чеботом! Он бьет чеботом!" Да, такое видеть надо. А потом, практически безоружный, раскидал всех вокруг себя, не получив при этом ни единой царапины. Месяц еще не минул, как он на ногах, а уже совершил столько деяний, которые всерьез тянут на почитаемые годами подвиги. Но оставлять подле себя вайкойльского великана Сампса не стал. Пусть тот растет самостоятельно, пусть определится с выбором своего жизненного пути. Пусть будет то, что должно быть.
Девица изрядно утомила суоми за все время путешествия до Вителе. Ее радостное и, порой, совершенно бессмысленное щебетанье умаяло, похоже, даже кривого и бесстрастного Соловья — тот все чаще подымал на нее свою одноглазую голову. Сампса даже едва не проморгал момент, когда радостные родственники девушки всерьез вознамерились устроить самосуд над разбойником. Хотя, куда им до женского суда над Дихматом!
Истребовав вместе с наградой телегу, он повелел соорудить в ней клетку, в которую, как в гнездо, поместил Соловья. Отобранный ездовым парень, чрезвычайно гордый предоставленной миссией, казалось, вообще не умел разговаривать. Он только изредка шептал какие-то слова на ухо своей пегой лошадке, видать, успокаивал время от времени. Так и добрались до реки Волхов, а людская молва опережала. Во всех деревнях и городах народ собирался посмотреть на Лихо одноглазое, на страшного Соловья-разбойника. Собирался и плевал вслед, проклиная. А самому супостату была, казалось, безразлична известность. Он сидел в своем гнезде пряником, не шевелясь, и глядел единственным глазом прямо перед собой.