Не плачь и посмотри вокруг
Шрифт:
Он потёр грудь кулаком и отвёл глаза в сторону. Сын, это ведь всегда хорошее, что уж тут говорить-то? Дети – это лучшее, это не серое. Он снова вздохнул, пересчитал в уме заново, чтобы не сбиться со счету, и продолжил:
– Поужинаем, сядем втроем на крыльце и укроемся покрывалом, чтоб не прохладно было. И сидим, сверчков слушаем. Забава у нас такая семейная – сидеть и сверчков слушать. Это тоже нравится, – он блаженно улыбнулся и загнул еще два пальца. – И это, и сверчки.
Над последним пальцем он задумался, внимательно его разглядывая.
– А потом спать пойдем. В доме душновато, а откроешь окно, и прям хорошо
Он встал, прошёлся пару шагов, охваченный тёплым волнением, и оглядел окружающие его вечерние сумерки. Да тут, если поискать, так много всего такого-эдакого. И небо это, которое уже совсем заснуло, потемнело и открыло невидимые днём звёзды. И светлая, чуть розовая полоска заката на горизонте, похожая на добрую улыбку уходящего дня. И огни пятиэтажек, а где-то в них усталые люди, добравшиеся до дома и обнявшиеся со своими близкими, которых не видели целый день. И вечерние сверчки, опять же… Как только выскажешь это в словах? Как это выразить? Одно в Максимыче хорошо – не совестно перед ним неправильно сказать, он же учитель. Считай, как доктор детский. Да и лицом на Айболита похож.
– А вот вам и домашнее задание, – Алексей Максимыч поднялся в тот момент, когда Димыч уселся на скамейку. И теперь Максимыч стоял напротив, отчего ещё больше стал похож на учителя. – Завтра, когда будете идти сюда за инструментом, старайтесь всю дорогу выискивать хорошее и не пускайте в свое сердце ничего дурного. И тогда увидите свою жизнь с другой стороны.
***
С утра, увлечённый идеей полученного задания, Димыч поднялся сразу, без ворчаний и вздохов. Любопытство его одолело, правда ли по-другому может жизнь повернуться? Мудрено. Но интересно.
Путь вышел таким же обыкновенным, каким случался он каждый день. Правда, под виноградный дождь сегодня Димыч не попал, обошёл заросли стороной. Но красоту капелек росы на недозревших молодых гроздях винограда Димыч пометил как «хорошее». Увидел он и величие простора, который раньше называл пустырём. Здесь воздух колыхался, как живое и необъятное нечто, приводящее в движение восковые листья диких груш и выветривая из них тихое шуршание, которое, если вслушаться, походило на перешептывание деревьев друг с другом. И это тоже хорошо.
Димыч оценил как хорошее и тропу, проложенную многими людьми, и душистую траву, обступившую эту тропу и раздражавшую его когда-то, и настойчивый запах пижмы, и гармонию её простых и обыкновенно неприметных соцветий. Хорошим Димыч счёл и сырой овраг с ручьём, и готическую многосложность чертополохов, и даже цивилизацию хищных комаров, которые поджидали его в низинке.
Абрикосовое дерево в парке и вовсе поразило внимательное и внимающее его сердце своею красотой и необыкновенной замысловатостью морщин, разбороздивших старую кору. Дерево лежало на боку, но не погибло, приспособилось и даже выбросило богатый урожай зелёных ещё, но уже довольно крупных, абрикосов. Димыч присел на удобный для сиденья ствол и с азартом пустился выискивать хорошее, которого не исчерпать было в заброшенном парке. И он чувствовал себя пчелой в медовых сотах, наполненных мёдом
Спустя час только вошёл он в церковный двор, по инерции видя вокруг себя невероятные и незаметные ранее «хорошести». Даже камни в асфальте казались ему красивыми, и каждый от другого отличными, и все они были Божьими, Богом созданными и обдуманными. И все они были хорошими.
На пороге хорошей церкви стоял хороший Алексей Максимыч.
Димыч подошел к старику, такому доброму и мудрому учителю, наделенному от Бога терпением, которое не нужно было напрягать, а которое само собою в нем пружинилось, что не удержался и обнял его, похлопал по спине и потом молча и непозволительно долго не отпускал.
– Ну как? – поинтересовался Максимыч, когда освободился от объятий, и они уселись на скамейку, которую Димыч определил, как хорошую.
– Это странно, – Димыч удивленно выпучил глаза. – В обычном дне больше хорошего, чем плохого. Если так. И на душе такое… Как будто… Как бы это объяснить? В сердце что-то такое… Вроде как я люблю, я как будто влюбился. Только не знаю, в кого.
– Вот такая она, жизнь, легко в неё влюбиться, если отбросить осуждение и недовольство. А она отплатит, какою захотите – такою и будет для вас, – улыбнулся Алексей Максимыч, вечно всем довольный и всякое прощающий. Учитель начальных классов, как-никак. – Правда, будут ещё в вашей жизни происходить болезненные вещи, конечно. Раз грешим, то и болеем. Но с любовью в сердце они куда легче проходят, и часто без остатка. Нужно только любить мир Божий, любить жизнь, людей, радоваться всему, что Бог подает, и не осуждать Его за преткновения.
– И давно вы так радуетесь? – Димыч хотел знать о своём учителе буквально все. – Я ведь только час провёл в таком… А что будет, если все время так жить?
Учитель улыбнулся, взглянул на Димыча со светящейся добротой, какая бывает только у людей, простивших этот мир и полностью его принявших.
– Вскоре вы станете самым счастливым и лёгким человеком на Земле. А там, по мере того, как будет очищаться ваше сердце от врожденного осуждения, вы сердцем этим увидите Бога. И когда это произойдёт, вы уже ничего другого не захотите.
– Так просто? – удивился Димыч и подметил красоту церковных окон и даже почувствовал благодарность к тем, кто эту церковь построил.
– Было бы просто, если бы не тянули грехи вниз, – учитель вздохнул. – А так… Два шага вперёд, один шаг назад. И это в лучшем случае! Но теперь, по крайней мере, у вас есть оружие. И не против этого мира и его Создателя, а против своего уныния и озлобления. Дерзайте!
И для благословения он с улыбкой похлопал ученика по плечу.
– Подождите, – у Димыча было ещё много вопросов. – А кто вам открыл всё это? У кого вы этому научились?
– У детишек, у первоклассников, – рассмеялся Алексей Максимыч. – С ними или так, или лучше уходить, не выживешь.
– Это точно! – подтвердил Димыч, представляя себе все тяготы, которые приходится преодолевать школьному учителю. Одним терпением там не перетерпеть. И Димыч ещё разок определил Алексея Максимыча как «хорошее».
– Такое чувство, как будто я всю жизнь искал какого-то чуда, а оно все это время лежало у меня за пазухой, – созерцательно заметил Димыч и мягко потёр свою грудину в области сердца. – А ведь я мог бы и не узнать этого. Выходит, я везучий?