Не расстанусь с Ван Гогом
Шрифт:
– Я люблю тебя, – шепнул Саша, чувствуя, как начинает кружиться голова.
Надя ничего не ответила. Молча отстранилась. Холмогоров держал ее руку и не хотел отпускать.
– У меня много дел на работе, – сказала она тихо, – если не успею сделать, то не смогу уйти…
– Решетов подождет, а я готов ждать вечность.
Надежда привстала на носки и поцеловала его в щеку.
– Спасибо за сегодняшний день.
И вошла в подъезд.
Холмогоров замер. Хотел броситься следом, но остался стоять. Промелькнула мысль: подняться к ее квартире, позвонить, ворваться, добиться… И снова в голове промелькнула частушка, знакомая с детства: «С неба звездочка упала, звякнув, словно денежка. За меня ты выйдешь замуж, никуда не денешься».
Он посмотрел на небо, но на нем не было звезд, медленно сыпались сверху белые мягкие
– Ты что, совсем охренел, алкаш долбаный?
Глава 10
На самом деле Рудольф Решетов не горел желанием видеть Надю в числе сотрудников своей фирмы. Он вообще считал, что редактор киностудии не нужен. Даже главный редактор. Но поскольку кому-то надо было принимать сценарные заявки, вычитывать синопсисы, а потом общаться с авторами и отфутболивать их, то Вася Горелов мог бы и один заниматься этим.
Решетов, разумеется, пообещал Холмогорову взять его жену, однако размышлял о том, как бы ему отказать. Сразу это сделать нельзя – как-никак, Александр уже звезда, у него куча поклонниц, и если в титрах будет стоять его имя, рейтинг будущему сериалу заранее обеспечен. К тому же можно поторговаться с каналом о цене фильма, поднять ее немного, сославшись на высокие гонорары молодого артиста. Так что Черкашину придется взять, но, конечно, с испытательным сроком. Пока ставится фильм, терпеть ее и зарплату выплачивать, а закончатся съемки, монтаж и озвучание, Холмогоров уедет, тогда и отказать Наде, мол, не справилась. Или даже ничего не объяснять, уволить ее, и все. Решетов не любил оправдываться, да и не привык объяснять свои действия.
Когда-то он попытался закрутить роман с Надей и даже признался ей в любви, о чем теперь вспоминать не хотелось. Но, слава богу, все образовалось. Тогда он рассчитывал, что ее родители, обладая определенными связями, помогут ему устроиться в каком-нибудь театре, но те и сами уехали в провинциальный городишко, а потому рассчитывать на них не приходилось.
После окончания института Рудольф рванул в Москву, надеясь пристроиться там, но таких, как он, в столице оказалось слишком много. Однако, в отличие от большинства талантливых и в назидание бездарностям, ему повезло. Один из московских банков решил сделать несколько рекламных роликов, но режиссеры, которым была предложена эта работа, заломили несусветную цену. И тогда в рекламный отдел банка пришел Решетов со своим сценарием, сочиненным им на скорую руку, за одну ночь. Идея понравилась. Еще бы! Маленькая лодка плывет по морю – волны, ветер, суденышко окружают пиратские фрегаты. А в лодочке перепуганная российская семья: папа-инженер, мама-домохозяйка с половником наперевес, рыжий сын-двоечник и дочь в мини-юбке. «Сдавайтесь!» – орут пираты. И тут подплывает ракетный крейсер с названием на борту «Российский траст». На мостике капитан, который кричит в рупор: «Мы своих в беде не бросаем!» Лодочку они берут на буксир, счастливую маму отправляют на камбуз, папе показывают, как работают дизеля в машинном отделении, рыжего пацана сажают за компьютер, а дочь, облаченную в новую мини-юбку, симпатичные морские волки ведут в офицерскую кают-компанию. Ролик часто крутили по всем каналам. Потом был снят и второй про ту же счастливую российскую семью.
И вот однажды Решетова пригласил к себе сам председатель правления банка – Багров. Встреча была недолгой. Рудольфу предложили организовать кинокомпанию, обещая выделить средства под постановку сериала. Причем председатель правления, как выяснилось, уже договорился с каналом, что фильм купят. Все было замечательно, плохо другое – почти всю прибыль надо было отдавать банку, следовательно, только режим жесткой экономии мог дать Решетову возможность хорошо жить. А тут так некстати – эта Надя.
И еще одно обстоятельство немного напрягало Рудика: приходилось расписываться в получении куда большей суммы, чем действительно выделял банк для постановки фильмов. Например, по смете на серию должно было уходить три миллиона рублей, а банк выделял пять, из которых
Заключив договор с Холмогоровым, Рудольф сообщил об этом куратору из банка, но в ответ не получил ни одобрения, ни сомнения в необходимости выплаты популярному актеру такого огромного гонорара. Прошел день, потом еще парочка, и только после этого на электронную почту пришло короткое сообщение: «ОК. Пусть будет. Только никаких авансов. Оплата по результату и только с нашего одобрения».
Вполне вероятно, что потом придется объясняться с Сашкой и уверять его, мол, инвестор сократил финансирование или игра не вдохновила заказчика и тот снизил закупочную стоимость сериала. В последнее Холмогоров вряд ли поверит: актер уверен, что одно его участие – залог хорошей кассы. Может, он в чем-то и прав. Но не попрет же Александр против банка, тем более что сам расписался под договором на куда меньшую сумму, дабы обойти налоги. Вообще Сашка раздражал Рудика еще в институте – его отмечали преподаватели по специальным предметам, на него засматривались девочки, а Решетов, хотя и пытался выглядеть солидно, оставался незамеченным. Приходилось искать утешения на стороне. Когда оставалось учиться полтора года, у него случился роман с первокурсницей, который ничем не закончился. Да и не мог закончиться хорошо, хотя Рудольф даже подумывал о браке. Первокурсницей была как раз Надя Черкашина. И потом ее увел опять же Холмогоров.
Вспомнив об этом, Решетов вдруг понял, почему он так ненавидит смазливого однокашника: тому все очень уж легко достается! Если бы у Сашки случились какие-нибудь проблемы, Рудик бы несказанно обрадовался. Обидно только, до слез обидно, что у подобных Холмогорову баловней судьбы проблем не бывает.
А самое обидное, что Александр такой же, как и Решетов, провинциал. Из такого же маленького городка, где нет ни театров, ни музеев, разве что краеведческий с колесами от крестьянских телег в качестве экспонатов. Нет ничего в их родных пенатах – ни красоты, ни жизни. Там даже ничего не растет, кроме картошки. Может, кто-то из отважных горожан и высаживает яблони, которые порой вырастают, несмотря на подлые зимы, но такими чахлыми вырастают и с такими кислыми плодами, что картошка все равно слаще. Только картошка всем поперек горла: на завтрак – пюре, на обед – вареная, на ужин – на сковородке со шкварками. Решетов с детства ее ненавидел и тогда же решил сделать все возможное и невозможное, чтобы вырваться в тот мир, где сияет солнце, где люди едят что-то другое, например, клубнику со сливками или авокадо с креветками. Ради этого Рудик готов был совершить все что угодно. И совершил бы, но судьба дала ему только один шанс, и он им воспользовался: переспал с пятидесятилетней сильно пьющей матерщинницей из рекламного отдела банка «Российский траст».
Часть третья
Глава 1
Надя вернулась домой поздно. Прошел еще один день – суматошный и пустой, как и все последние дни убегающей куда-то жизни. И хотя жизнь еще вся впереди, Надя прекрасно понимала это, но думать, что вся она будет такой же суматошной и жестокой в своей бессмысленности, не хотелось. И делать по дому ничего не хотелось. В мойке скучала посуда, не мытая со вчерашнего вечера – притрагиваться к ней не находилось желания. А есть не хотелось по нескольким причинам сразу: во-первых, надо было что-то готовить, но ведь на это уйдет время, потом, во-вторых, опять же посуду придется мыть, однако главное, в-третьих, поздно уже ужинать – начало девятого.
Надя пила чай с сухариками, без всякой мысли уставившись в экран телевизора, с которого похожие на стриптизерш размалеванные девчонки, крутя едва прикрытыми задницами, вопили о своей огромной и бескорыстной любви. Сказать, что Черкашина ни о чем не думала, вряд ли было бы правдой: каждый человек о чем-то мечтает и надеется на что-то, даже те люди, у кого все мечты уже осуществились, а все надежды стали безропотными и безотказными служанками. Сухарики были черствыми и пресными, как все последние месяцы Надиной жизни, размышлять о которой особенно не хотелось, потому что это не могло принести ничего, кроме ощущения пресности всего окружающего мира.