Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
— А чего делать-то надо?
— А вот чего, гляди, чтоб никто чужой по лесу не шарился, а главное, чтобы без дозволу лес не рубили. Приметишь кого, сразу проси, чтоб квиточек казали. Понятно?.. Ну и за Майкой приглядывай, чтобы в топь не залезла, — он кивнул головой в сторону коровы, что слушала разговор с забытым во рту, торчащим пучком травы и непонятливо моргала глазами. — Вот тебе, паря, ружье, — отец пытливо, с прищуром и сомнением озирает сына. — Не боишься? Заправдашнее…
Ванюшка, с пёсей преданностью глядя в отцовские глаза, торопливо мотает головой: дескать, не-а, не боюсь, и тянет руку к ружью, ложе которого в стылой испарине светится тусклой сизостыо. Отец через колено переламывает дробовку, заглядывает в стволы, дует в них, потом вынимает из патронташа, перепоясавшего пиджак, два патрона и, зарядив, складывает ружье.
— С ружьем не балуй, а ежли приметишь, кто лес рубит без спроса, припугни.
Сын, зачарованный доверчивыми отцовскими словами, худо соображая о чем речь, быстро кивает головой, и отец забирается на коня.
— Ты, значит, иди вдоль Уды, чтоб не заблудить, а я уж через хребет перевалю. И не бойся никого. Пусть тебя боятся. Чуть чего, у тебя ружье есть. Ну, с Богом.
Ванюшка повесил дробовку через плечо и, сопровождаемый коровой, словно собакой, шагнул в березняк, где нежились перед сном последние лучи закатного солнышка, из коих снежной белизной, выпукло и четко проступали березы. Ружье оказалось тяжеловатым для Ванюшки, клонило его набок, цеплялось стволом за ветви. А тут еще стало не по себе, – в меркнущем лесу не свиристели пичужки, не ныли комары и не колыхалась зачарованная, листва, — все словно вымерло. Наливаясь темным испугом, маясь приступившим одиночеством, Ванюшка торопливо продирался сквозь чащобу папоротника, спотыкаясь о валежины, невидные под зонтами диво-травы, передергиваясь всем телом и так холодея, что мерзлым колтуном поднимались волосы, когда под ногами стреляли сухие сучья. И вдруг, от неожиданности чуть не сев на зад, уперся глазами в отца, покуривающего махорку на поваленной толстом листвяке, с вонзенным в желтую шкуру топором на долгом лесорубном топорище. Отец одобрительно кивнул головой сыну.
— Вот и ладненько, раз подошел. Одному мне до морковкиного заговения хватит, а вдвоем-то мы быстро управимся, — из отцовского рта наносило сивушным духом. — Садись. В ногах правды нету. Покурим маленько и начнем ширикать, кряжевать будем, — он поднял с голубичника, синеющего крупными, продолговатыми ягодами, пилу-двуручку — пила жалобно взизгнула — и стрельнул прижмуренным глазом вдоль полотна — ладно ли развел зубья. — Лесу навалим, раскряжуем, а зимой трактор пригоним и в деревню увезем. Будем, сынок, рубить корове новую стайку. Старая-то шибко отрухлявела, со дня на день, того гляди, и завалится. Ванюшка слушал и не слышал, потому что в голове с болезненной назойливостью вертелся один и тот же вопрос: а разрешение у тебя, папка, есть?.. квиточек такой?.. Но язык не поворачивался спросить, хотя словно кто-то шепнул на ушко, что никакого разрешения у отца и в помине нет, будет рубить лес крадучись, воровски. Смекнув это, Ванюшка боялся встречаться с отцовскими глазами и чуял, как лицо, уши, шея и даже спина наливаются жаркой, зудящей краснотой.
— А потом, сынок, и за избу примемся. Надо, паря, оклад и нижние венцы менять — гнить почали, грибок ест. На мой бы век хватило, — для тебя стараюсь, сынок. Может, помянешь отца добрым словом.
Подобные речи отец иногда говорил сыну во время начального, еще не задурившего голову хмеля; оттого они так явственно и вплелись в сон. И говорил отец с такой ласковой доверительностью, что у Ванюшки под самым сердцем закипели благодарные слезы, и хотелось, нестерпимо хотелось, как тогда, когда убегал от шлыковского быка, кинуться отцу на шею, обнять что есть мочи и так навсегда замереть.
Но вот, треща сучками по-медвежьи, вывалился из кустов Хитрый Митрий с топором.
— Я там сделал затеси на лесинах, которые валить будем.
— Вот и Митрий-помочанин в помочи нам, – пояснил отец Ванюшке. – И ему на баню навалим.
— Там еще Кенка на таборе. Будете на пару сучки обрубать, — Хитрый Митрий осекся, испуганно округлил глаза и задом, задом провалился в кусты. А Ванюшка услышал за спиной горьковатый, со вздохами, усталый голос:
— Опять ты, Петр Калистратыч, за старое взялся. Без разрешения лес валишь.
Ванюшка оборачивается и видит отца, сидящего на кобыленке коки Вани; видит, и глазам своим не верит, потому как перед ним с пилой в руках посиживает на сваленной лесине тоже отец. Ванюшка испуганно смотрит на того и на другого — что за наваждение?! Два отца! И сердито говорят промеж себя.
— Да пока, едрена вошь, разрешение получишь, так спина от поклонов сломается, — отвечает отец с пилой и опять опахивает сына водочным перегаром. — А потом, тити-мити надо, а у нас, сам знаш, в кармане-то кукиш, а на кукиш, паря, много не купишь. А и купишь, дак не облупишь.
— Ты мне зубы не заговаривай.
— Да Митрий сомустил — напарник ему нужен.
— Ну, с Митрием-то отдельный будет разговор, ты на него не сваливай… Вот у Митрия бы денег занял и выкупил в лесхозе разрешение…
— О-ой, кого говоришь?! У Хитрого Митрия бы занял… Да у него в Крещенье льда не выпросишь, за копейку удушится.
— Во, во, живем как нехристи…
— Да ты не жалей, Петр Калистратыч, от нашей порубки леса не убудет.
— Не в том, паря, дело, убудет, не убудет. А всё ты, Петр Калистратыч, норовишь словчить, обманом взять, в обход закона.
— С каких таких пор ты законником стал?! Законы!.. Не про нас они нынче законы, не про мужиков. Кругом как есть зажали.
— Может, ты и верно говоришь, Петр Калистратыч, да только воровать-то все равно не надо. Сам тащишь и парнишку подучаш. А я тебе по каку холеру ружье дал?! — спрашивает Ванюшку отец, сидящий на Карюхе. — И ты, Петр Калистратыч, даже не оправдывайся. Привадился все исподтихоря да под шумок, а по совести не можешь?
— А ты чего парня науськиваш на отца родного? Еще и ружье дал. На, на!.. стреляй в отца! — отец отбросил пилу, отчего она испуганно взвизгнула, стрельнула острым лучиком прямо в Ванюшкины глаза и утонула в голубичнике. — На, на, стреляй, падла! — отец рвет рубаху на груди, так что с треском отлетают пуговки. — Стреляй, ежели отца родного не жаль.
Ванюшка с трудом отводит взгляд от отцовских глаз, засасывающих в себя мольбой, ощущает ружье и чует, как в него от ружья мышью крадется сырой, могильный холод, подбираясь к самому сердцу.
— Кругом все рубят, а я чо, рыжий?!
— Не вали с больной головы на здоровую. А ты, сынок, чего стоишь, как жердь проглотил?! Под ружье его бери. Поведем в деревню, в милицию сдадим. Стой!.. Стой!.. Ты куда, паря! Стой! Кому говорю.
Ванюшка видит, что отец, пригнувшись, огибая деревья, бежит в глубь леса; бежит, зажав голову руками, как однажды, когда, выведенный из терпения, Семкин звонко прилепил ему в ухо.
— Стреляй, Ванька, стреляй, — слышит Ванюшка отцовский голос, быстро снимает с плеча дробовку, но тут же, стиснув зубы, весь выгнувшись, брезгливо отталкивает от себя ружье, оно нехотя, медленно, медленно падает в чушачий багульник, синеющий кустиками голубицы, и вдруг гулко стреляет. И тут же, дернувшись, вскинув руками, валится набок отец.
И вот уже сгинули в чащобе отцы — и тот, и другой, – а вырастает из выстрела, слышится вначале отдаленный, потом — все ближе и ближе мерзлый стук топоров, и, сломленно ойкая, ухают на весь лес падающие сосны и лиственницы. Кругом белым-бело, точно при застывшем свете молнии, вспыхнувшей и негаснущей; и частый стук окружает и окружает Ванюшку, и звяк топорный уже похож на железный грохот, будто сквозь бледность прямо на него, как в кино, летит тупое, закопченное рыло паровоза; Ванюшке уже кажется, что рубят по нему самому, потому что все тело содрогается от боли и внутреннего жара, и он с криком, ничего не видя перед собой, кидается напролом через вырубленную деляну. Рядом, вскидывая задние ноги, натужно задрав хвост, скачет Майка. Ванюшка бежит и чует, что сучит ногами на одном месте, и, зажав голову руками по-отцовски, падает в топкий чушачий багульник, кричит, что есть мочи, но крик его не может пробиться через железный грохот. А прямо на него, почти доставая шумящими и свистящими вершинами, валится и валится лес, и земля горячеет, трясется, как в предсмертном припадке, исходит гулом, и откуда-то из разверзшейся прорвы клубится вонючая гарь. Боковым зрением он видит, что, коротко взмыкнув, подсеклась под упавшей лесиной Майка; прохрипела, заломив шею, выкатив побелевшие глаза, и, несколько раз передернувшись, копытом содрав мох до черной земли, притихла. Поставив ногу на ее вздутый живот, красуется посреди вырубки толстый, приземистый, иссиня-черный человек — да и не человек, а нежить, как испуганно прошептала бы мать и быстро перекрестилась: сгинь, сгинь, вражья сила!.. Господи, Иисусе Христе, спаси и сохрани!.. Про нежить синюю Ванюшка баял в «страшных ночных байках» — там они пьют человечью кровь; нежить рисовал, сидящими на облаке и ловящими людей на вкусные, заманистые наживки. С печально-темными, почти черными, большими глазами, с ласковой и немного брезгливой улыбкой на пухлых, будто вывернутых наружу губах, — нежить подманивает Ванюшку пальцем и обволакивающим, нежно зовущим взглядом. Рядом с нежитью Хитрый Митрий и отец, вроде прислужников, за ними мужики с топорами и пилами — лица знакомые, деревенские, но сейчас неузнаваемо отчужденные, пьяно и куражливо перекошенные, с красными, налитыми кровью глазами. Нежить щелкает пальцем, и мужики с ходу начинают пилить и рубить лес, и по вырубке, точно по дороге уходящей во мрак, катаются не то смех, не то рыдания, всплесками похожие на раскаленную ошалевшую музыку. Нежить, по-паучьи раскорячивая тонкие кривые ноги, надвигается на Ванюшку, и парнишка, барахтаясь, сотрясаясь от страха, пробует ползти через густые заросли чушачьего багульника и кричит, теперь уже в полный голос: