Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
— Ма-а-ама-а-а-а!.. Ма-а-а-а!..
13
— Да проснись же ты, проснись, окаянный! — над самым ухом слышится раздраженный материн зов.— Кого кричишь?! Наснилось чего?..
Обвычно, в густых и липких потемках прибежав от соседей, мать нашарила его в трухе под коровьим боком и, ворча себе под нос, будто ревнуя к Майке, а может, боясь, что корова со сна заспит парнишку, повела в избу. Ванюшка вяло перебирал ногами, еще ничего толком не соображая после оглушающих видений. Сон уже таял вночи, но страх еще цепко держал в своих тискающих руках — часто колотилось сердчишко, ныла голова, как после угара.
Прежде чем войти в избу, мать прислонила ухо к черно-блестящему окну, долго слушала отцовский храп с присвистами, а когда отец выкрикивал спросонья — вроде, «смир-р-рна! и не шевелись!..» — мать вначале отшатывалась от
— Вот тебе, вот тебе, Халун!.. на, на, подавись, кровопивец!
Отведя душеньку, тихонько распахивала створки окна, и Ванюшка, забравшись в избу, отлаживал все крючки и засовы — перед тем как свалиться на койку, отец наглухо запирал двери в избе и в сенях и даже иной раз совал в дверную ручку сковородник или ухват. Так что о студенную пору, когда избу утепляли зимние рамы и через окно уже не залезешь, приходилось матери с ребятишками коротать ночи у Семкиных или у бабушки Будаихи, а иногда у отцовой сестры.
Ны цыпочках, мягко и неслышно ступая по кухне, обмирая после каждого отцовского выкрика, стараясь ничем не брякнуть, мать зажигала лампу, подкручивала огонь на самую малость, чтоб мимо рта не пронести, потом, осторожно отодвинув заслонку, доставала из печи пшенную кашу, еще теплую, подернутую желтоватой пленочкой. Помолившись на незримые в тени угла иконы, присаживалась к столу.
— А Танька с Веркой где? — спрашивал Ванюшка.
— Где, где!.. У Семкиных… Пусть уж спят, не буду будить.
Синеватый язычок пламени качался от неведомого сквознячка, и сероватый, усталый свет пятнами роился на материном лице, изрытом глубокими тенями. Бездонный сумрак материных глаз, смотрящих на сына и будто сквозь него, будто в его еще неведомые боли, тускло отсвечивал печальной покорностью, смертельной усталостью, и матери нужно было сейчас много сил, чтобы хоть немного сдвинуть остановившийся взгляд от сыновьих болей, словно в них, как в речном омуте, таилась жуткая воля, сладостно и болезненно манящая в себя. Материн взгляд туманила вина, словно она одна и была повинна и в нынешних его горестях, и в тех, которые уже копятся дождевыми тучами в гнилом озерном крае. Потом материн взгляд благодарно теплел — слава Христу Богу, что он, Ванюшка, кровиночка, есть у нее, и ей, то страдая от него, то умиляясь им, все же легче и вернее жить; бессловесное понимание, сердечное сочувствие чуяла мать в сыне, и был он поближе к ее душе, чем дочери: те – отцовские, а Ванюшка — материн. И она молча каялась, виновато глядя на божницу, что редко умела приласкать своего бедного отхончика.
Есть Ванюшка перехотел и, поковырявшись ложкой в каше, ушел спать, а так как сон уже сломался, то долго не мог уснуть, перебирая в памяти жуткие видения, какие наблазнились в стайке, и боясь засыпать.
Часть шестая
1
С утра протопили листвяничным смольем русскую печь, и мать попутно с творожными и брусничными шаньгами и рыбным пирогом для свадебного стола решила испечь свой домашний хлеб. Принесла из печного закута квашенку, в которой еще с вечера замесила тесто, и стала раздвигать посудешку, высводождая поле, чтобы катать хлеба.
— Ты, сына, далёко не убегай. Потом отнесешь хлеб бабушке Будаихе и Сёмкиным.
Мать пекла хлеб для семьи, но коль уж растопила русскую печь… для обыденной варки плита… коль уж затеяла большую стряпню, то заодно и опекала соседей, которые либо загодя приносили муку, либо отдаривались чем уж Бог пошлет. Иным женкам недосуг было разводить стряпню, у других руки росли из зада, у третьих уже сломали русскую печь, напустили в избу воли и сырого духа, а буряты, приохотившись к русскому духовитому хлебушку, спокон своего степного века ничего не пекли, кроме ржаныъ лепешек с дырками посередине, чтобы, увязав в связку, приторочить к седлам. Так что матери хватало работы, да она и завсегда была рада услужить чужому человеку; себе и домочадцам откажет, а уж чуженину подсобит: свои - не велики баре, перебьются, а чужой может и обидеться, а там и до греха рукой подать… Магазинского же хлеба о ту пору, спустя лишь десять лет после страшной войны, ели в Еравне еще невдосталь, да и тогдашняя убогая пекаренк не успевала напекать хлеба для аймачного села и бесчисленных бурятских улусов и русских деревень. Вот мать и старалась, месила тесто.
Ванюшка с Танькой и Веркой пасли мать, когда та пекла хлеб, потому что в краснобаевскую избу дивом дивным опускался мир и лад – светлый праздничек, который будет отрадно поминатся Ванюшке весь его будущий век.
Вначале Ванюшке будет поминаться, как сладостно и утешно глядеть в ночное небо, зарывшись в нагретое за день, сухое
Вот также лежал маленький Ванюшка рядом с ребятами под копной в теплом заветрии, и ясно – сна не скопилось ни в одном глазу, – вдумчивым оком озирал чистое ночное небо, где в сияющем зерне покоился, не ворохнувшись, тоненький месяц-молодик с капризно изогнутыми рожками. Все молчали, от голода одеревенели языки, — доходили сутки, как во рту ни у кого не было и маковой росинки. Глядя на месяц, Ванюшка на сей раз не гадал: интересно, как будут люди расхаживать вниз головами по месяцу?! — кепки же послетают, да и сами оборвутся на землю; нет, сейчас было не до блажных гаданий, в ту рыбачью ночь ему впервые так явственно увиделся месяц горбушечкой хлеба, что больно заныло и заурчало в пустом животе, и все манило… манило протянуть руку, чтобы ухватить ноздреватый, с темнеющей корочкой, тепло-желтый окрайчик хлеба. Помянулась дедовская загадка: постелю рогожку, посыплю горошку, положу сарайчик, хлеба, где отгадка: небо, звезды и месяц…
А вышло так… В рань-прирань, когда пастух еще собирал коров по дворам, чтобы гнать к поскотине, когда по озеру валил взъерошенный ветром белесый туман, оттолкнули ребятишки тяжело груженую лодку от дощатых мостков и поплыли к синеющей гребенке дальнего берега, где и думали порыбачить с одной или двумя ночевыми. Легонький ветерок рябил парящую утреннюю воду. С выскобленных волной и до костяного свечения вылинявших на солнце, старых мостков, далеко забредающих в озеро, Ванюшкина мать зачерпнула два ведра воды и, держа коромысло, долго и тревожно смотрела вслед малым рыбарям. С лихими песнями и хохотом отгреблись версты три с гаком и оставалось, судя по береговым метам, еще столь же; и вот уже деревенские избы заволоклись маревом, но яснее проступили заросли тальника и одинокие, кривые березы на сухом яру, и вдруг нежданно-негаданно налетел шалый степной ветер, взбаламутил озеро и погнал зеленые, с белыми барашками, свистящие валы. Ребятишки, а сидело их в лодке трое, всполошились, испуганно замолотили веслами, вздымая тучи брызг. Благо, волна все же катила попутная, и Маркен Шлыков, грозный верховод, утихомирив Пашку с Ванюшкой, стал править кормовым веслом прямо по волне. Все пошло ладом, парнишки успокоились, посмеялись над недавним испугом, дивясь, как ходко несло узкодонку к тальниковому берегу. Но подле береговой отмели, когда Маркен ослабил кормовушку, неуправляемую лодку махом развернуло бортом к волне и завалило набок. Перевернуть не перевернуло, потому что Маркен спохватился и выправил нос по волне, но воды нахлестало по самые уключины. Ребятишки опять растерялись, да под хлесткой бранью и жгучими взглядами Маркена тут же опомнились, кинулись отчерпывать воду ведрами, собирать плавающие удочки, банки с червями, промокшие до нитки дерюжные кули с рыбацким бутором. Выхлестав воду из лодки, развязали котомы с домашнюю снедью, и увидели, что чай, сахар, соль и две буханки хлеба расползлись жидкой кашей, которую с яростными плевками ту же и выплеснули в озеро на корм рыбе. Все приуныли, оставшись без хлеба, потому что уже проголодались, — спозаранку, в спешке и суете даже не почаевали, а теперь промялись на веслах и самое бы времечко испить чайку с хлебцем да с сахарком. Но поворачивать назад и грести против волны пустая затея, — сил не осталось, да и ветер не стихал, пуще ярил озеро, вырывая глубоченные, темные ямы, выворачивая пенистые высокие отвалы. К тому же стыдно возвращаться не солоно хлебавши, не добыв и жалкого окуневого хвоста.
Просушив одежонку на ветру, пробовали удить возле берега, – отплыть мористее при эдакой волне побаивались, – но сколь ни сидели, клева так и не дождались, с грехом пополам выудив с десяток мелких, заморенных окушков. В потемках развели костер под глинистым яром и пекли на тальниковых рожнах жалких рыбешек. Да не столь запекли, сколь сколь сожгли, отчего и вяло пожевали, запивая водичкой, чтобы хоть как-то приглушить голод. Эдакая еда – жуй да угли плюй и к тому же без хлеба – вставала поперек горла. Не уняв, а лишь растравив голод до жгучей рези в животе, поплелись ночевать в копешку сена. Обычные бывальшины, страшные былички про водяного зверя, хозяина камышевых плесов, на ум не шли, хотя и вызревали в ночной пугающей тиши, вздымались из студено-серебристой озерной ряби, нашептывались таинственным шуршанием волн в камышах, всплесками щук на отмели. Не являлся на пустое брюхо и сон, такой спасительный сейчас.