Не родит сокола сова (Сборник)

Байбородин Анатолий Григорьевич

Не считая свадебных пирогов, нужно было насолить и накоптить рыбы Алексею в дорогу, о чем он настойчиво просил, хотя и нахваливал байкальского омулька, которого вроде бы может лопатой грести через своего начальника. Тому, кто вырос на здешнем окуньке — его величали земляком — да на чебаке с душком, трудно с налету полюбить другую рыбу, пусть она будет хоть на сто рядов красная или жирно-белая. Алексей служил на Востоке и, демобилизовавшись, признавался: мол, рыбы там всякой выше крыши, – ешь , не хочу, а вот, особенно в первый год службы, кажется, душу бы вынул и отдал за степноозерского окунька, которого достанешь из холодного подпола, где он, крепкий, красномясый, пахнущий березовой кадушкой, долго солел,

придавленный каменным жерновом, — достанешь да понюхаешь его, жмуря от удовольствия глаза, так вроде и сыт по горло. А тут еще молодая рассыпчатая картоха исходит жаром… Отец усмехался: дескать, это лишь попервости; забудется, всё забудется в круговерти времени и безвременья, и после богатой, белой и красной, речной рыбы, тающей во рту, съешь озерного окунька, поморщишься: сорная рыба, вот омулька бы сейчас сухого соления или холодного копчения, либо стерлядки, а того отраднее, осетринки лафтак.

Солнце еще паслось над медвежьим хребтом, еще не скопило ярую силу, светило ясно, но не жарко, и с озера веяла в ограду сырая прохлада, едва уловимо пахнущая кисловатой тиной, а из степи нет-нет да и прилетал душистый, настоянный на цветах ая-ганга, разгульный ветерок. В эдакую летнюю прохладу хочется быстро скинуть трущую одежонку и, подставляя ветерку заголенное тело, азартно, в охотку робить. Отец так и поступил: стянул гимнастерку и оголил иссиня бледное, морщинистое тело.

Окно в избу, промытое молодухой, сверкающее радужными кругами, празднично распахнули; из горницы, завихряясь вокруг букета степных саранок, похожего на капризный языкастый костерок, будто пританцовывывая, нежно плыла в ограду музыка, — играл патефон Хитрого Митрия. И томные вальсы, и цветы саранки, горделиво-красные, словно рукодельные, с начищенными до блеска, кучерявыми лепестками, и молодуха, подпоясанная цветастым запаном, мелькающая по ограде, — все было так внове для избы Краснобаевых, присевшей на завалинки темным, иссохшим костяком, так неожиданно и чудно, что Ванюшка, когда зашел в ограду, то не сразу и признал ее — столь накопилось в ней молодого, задорного и нездешнего, словно изба по щучьему велению, молодухиному хотению, подчепурившись, нарядившись, за одну ночь, пока все спали, снялась со своих корней-завалинок и укочевала в город, в новую ограду.

Молодуха, тихой сапой сломив материн лад, теперь и внутри избы прибралась на свой манер, перво-наперво сняла застиранные дожелта, стемневшие вышивки гладью и крестиком: три охотника на привале, серый волком, несущий на загорбке царевича Ивана и его волоокую любушку, девчонка Даренка и дикая козочка на заснеженной крыше таежного зимовья, выбивающая копытцем дорогие каменья. Заалевшая щеками, озорно напевающая, молодуха выбегала за ограду, плескала помои в придорожную канаву, потом шла назад с пустым ведром, зазывно накручивая тугими бедрами, — жаль, что на улице не паслись мужики, а то бы зарились, вздыхали: «где моих семнадцать лет, куда они девалися?..», лишь один старик Киря подслеповато щурился в ее сторону, гадая, чьих она будет. Иногда Марина приостанавливала работушку и, смахнув ладошкой испарину со лба, весело покрикивала на Алексея и даже на свекора, чтоб не ловили ртом мух, а шевелились шустрей.

— Ишь, пылит, не присядет, егоза, — говорил отец матери и азартно засиневшими глазами провожал ее по ограде, с былой удалью поправляя сивые волосы. — Не прогадал Леха, по себе березу заломил. Тут и баба гладка, и вода в кадке. Огонь-девка. Да-а, сразу видать, Лейбмана родова. Самуилыч тоже удалый, минуты спокойно не посидит… Не прогадал Леха, – с такой девкой и горюшка знать не будет, — отец с приступившей к глазам неприязнью покосился на мать, выползшую из летней кухни на утренний свет, шаркающую по ограде тяжелыми, в синих узлах вен, натруженными ногами и растирающую на ходу поясницу. Праздник стороной

обходил мать, не заглядывал в тень ее жизни, чуя там свою ненужность и бесполезность.

— Марусенька, сени собралась мести? — спросила она молодуху, и та кивнула головой. — Ты из чайника шару на пол высыпь — чище прометешь.

— Какую еще шару?

— Ну, заварку спитую.

Молодуха удивленно выгнула брови, засмеялась.

— Да ну, дикость какая-то. Я лучше промою с мылом.

— Да почо мыло зря тратить, а шару все равно девать некуда, — сказала мать и тут же махнула рукой: а, мол, делай как знаешь. — Вы, Марусенька, в самом деле решили парня взять? — она кивнула головой на Ванюшку, который терся возле молодухи. — Рано ему еще в город, мал.

— Мы договорились: хорошо себя будет вести, милости просим, — молодуха обняла Ванюшку за голову и азартно прижала к животу.

— Ой, девонька, отпускать его боязно: это он с виду смирный, а так куда надо, куда не надо, везде свой нос сунет.

— Ничего, мама моя приглядит за ним, займется воспитанием.

— Ох, боюсь. Может, ты, сына, у коки Вани в лесу погостишь? — мать пытливо и оценивающе оглядела сына. — Вот он на свадьбу подкатит, мы его через лесничего уже пригласили, и дуй с им. В лесу браво сейчас, все зацвело. Молочка попьешь, рыбку поудишь.

— Не хочу я к твоему коке Ване, — надул губы Ванюшка, — я в город поеду.

— То дак, паразит, ревом ревел, просился с братом на кордон, — мать с горьким вздохом покачала головой, — с телеги силком снимали, а тут уже и охота пропала, в город ему зазуделось. Будут с тобой возиться, ага. Делать им боле некого. Еще под машину попадешь, дикошарый.

— Сама попадешь, – огрызнулся

— Я те поогрызаюсь, поогрызаюсь. Сковородник-то рядом, наскребешь на свой хребет.

— Пусть поедет, город посмотрит, – поддержала малого тетя Малина. – Что он в деревне будет слоняться все лето?!

Мать не то согласилась, не то просто отмахнулась, и Ванюшка тут же уверовал в близкую дорогу, к тому же молодуха из-за материной спины подмигнула ему и утвердительно покивала головой. Успокоился, припомнил обнову и опять начал приставать к матери: дай и дай. Мать досадливо вздохнула, но все же пожалела его, бедного, и посулилась:

— Вот завтра гости приедут, и оболокешь чистенькое. Тебя же, трубочиста, сперва надо в бане отпаривать… Шел бы ты, парень, да на улице поиграл, а не путался в ногах.

3

Куда там, его теперь и палкой не отогнал бы от тети Малины, за которой хвостом и волочился по ограде, с собачьей преданностью заглядывая в глаза, стараясь во всем угодить, чтоб заслужить поездку в город.

— Чего без дела слоняешься, Тарзан? Привык лодыря гонять. Ну-ка, давай помогай, — Алексей всучил брату помойное ведро и велел подтаскивать до коптилки листвяничное корье, заметенное отцом в кучу возле поленницы дров. — К работе пора приучаться, а то так дурачком и вырастешь. Будешь по деревне ходить, коровьи щевяки пинать. Нет, надо, парень, заняться твоим воспитанием. А вырастешь, устрою тебя слесарем в гараж. Там из тебя мигом человека сделают.

— Вкуснятина-то какая!.. — сладко зажмурилась молодуха, разламывая и пробуя копченого окуня. —Надо побольше накоптить, в город возьмем, — она доедала окуня, оттопырив мизинчик, кидая кости в кучу корья, натасканного Ванюшкой. — Объеденье!..Всё, теперь буду прогонять тебя на рыбалку.

— Тестюшке моему, Исаю Самуилычу, подскажи, пусть почаще наезжает, — присоветовал отец. — Нарыбалим, накоптим. Машина у его под рукой. А с машиной мы этого окуня вагон и маленьку тележку добудем. Можно продавать… Это нам, безлошадным, беда: пёхом далеко не утопаш, на своем горбу много не уташиш. А бродничок у меня завсегда настропаленный.