Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
— А меня на рыбалку возьмите, а?.. — молодуха, как ребенок, надула пухленькие губки и, поджидая, утупила обиженные глаза. — Возьми-ите, а?.. Я бу.ду тихо-тихо сидеть, честное слово.
— Девок на рыбалку не берут, — полюбовавшись на свою кралю, отозвался Алексей и стал укладывать на железную сетку вторую партию свежеприсоленных окуней, чтобы сунуть их в жаркий дым коптилки.
— Почему?
— Ранешняя примета : баба в рыбачье лодке – фарта не жди. А потом, прижмет мужика посреди озера, куда до ветра бежать?! При бабе неловко…
— Я врач, а врачей не стесняются. А через чур стеснительный может искупаться, отплыть подальше, и все
— У меня два приятели в городе жениться надумали… Ну, познакомились на пляже с девушками… — Алексей, еще не досказав, уже начал давиться смехом. — Понравились им девушки, скромные такие, бравые. И те на них позарились… Наняли парни лодку. Катают девушек. Один на гитаре бреньчит, песенки поет: «Я на пляжу лежу…» Другой заливается соловьем, в любви признается. От любви либо от какой другой заразы живот у него закрутило. Ну, прижало, хоть ревом реви. Уж не до любви… Что делать?.. Вот он брюки, рубаху скинул: дескать, чего-то распарился, надо искупаться. Нырнул, потом возле лодки плавает селезнем, перед девушками похваляется. А у тех вдруг шары на лоб… Который на гитаре играл, глянул: мамочки родные!.. вокруг дружка-то свежие шевяки всплыли… Ну, девки губочки поджали: дескать, везите нас на берег, – хватит, накатались, женихи…
— Фу! – поморщилась Марина. – Какую гадость рассказываешь… Кстати, не ты ли был тем женихом, у которого живот закрутило?
— Нет, у меня если живот болит, я с девушками на лодочках не плаваю…
— Ничего, Исаевна, мошка спадет, скатам на рабылку, — посулил отец, и взгляд его вольно-невольно, с многоопытным, лукавым прижмуром прилип к молодухиным литым бокам, а потом, игриво взблеснув, взнялся выше. — Лодку проварим и махнем под Черемошник, окунишек на уду подергам. А если чо, дак я старый, можно не стесняться. Отвернусь в сторону.
— Вотушки, понял! – Марина показала жениху язык и, сладко прищурившись, поиграла им, потом наотмашь шлепнула Алексея по широкой спине. – Ура-а! – и уж совсем по-девчоночьи, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, тряся грудью, поскакала по ограде, набегу щелкнула Ванюшку в лоб, отчего он, не зная, злиться ему или радоваться, долго расчесывал лоб, а из темного проема летней кухни насмешливо следила за молодухой свекровь и качала головой: мол, сдиковалась девка
4
Под вечер протопили баню красным смолявым листвяком, как на Ивана Цветного застелив прогнившие половицы свежескошенной травой, перемешанной с ромашкой. По первому жару парились отец с Алексеем, прихватив заодно и Ванюшку. Мужики напялили ветхие малахаи, одели верхонки и лишь вошли в охотку, нещадно охлестывая себя березовыми вениками, охая, пристанывая, обморочно закатывая глаза, как парнишка, шоркаясь вехоткой возле полка, вдруг закачался и мягко осел на пол. Перепуганный Алексей окатил его студеной водой и, приоткрыв дверь, скричал мать; когда та прибежала, выпихнул ей брата, одетого на скорую руку. Мать, как и бывало частенько, подхватила его, почти беспамятного, и — откуда силы взялись?.. — уволокла в избу, где отхаживала, брызгая в лицо водой, набрав ее в рот, и отпаивая подсахаренным чаем.
После того, как вымылась молодуха, потом мать с Танькой, сели вечерять в летней кухне. С устатку да с баньки выпили холодненькой бражки, достав пузатую четверть из амбара.
— Как Суворов солдатушек учил?.. После баньки хошь кальсоны продай, да выпей, — посмеивался отец, разливая и
— А ты, молодушечка, когда баню топили, зря головни в каменке била кочеркой, — не то смехом, не то всерьез поучала невестку мать. — Надо было, деука, в огород выкинуть, они бы и потухли.
— Да эти головешки и сами прогорели, — ответила молодуха и тут же с нескрываемой усмешкой на губах спросила, ожидая услышать суеверное диво: — А почему нельзя бить?
— Мужик будет поколачивать, Марусенька.
Марина поморщилась на «Марусеньку», а потом рассмеялась:
— Мама, да я сама кого хочешь отлуплю.
— На веку, девонька, как на долгом волоку, – не загадывай наперед. Как уж Бог даст…
— А что, — Алексей решил подразнивать невесту, — в ранешню пору как говорили: мужик бабу бучит — не на худо учит. Жениху после свадьбы под подушку бич прятали… Так что дай-ка я тебя разочек вытяну.
— Верно, Алексей, — горделиво посмотрел отец на сына. — Вино пей, бабу бей, никого не бойся. Бабу не бить, дак и добра не видать. Сходу на шею сядет, ножки свесит и начнет понужать.
— О-ой, да я ему вперед наподдаю, — молодуха привычно хлопнула Алексея промеж лопаток и, задержав руку, тут же ласково погладила по могутной спине, и так это у нее ловко получилось, что Алексей, который вначале дернулся от неожиданного и смачного шлепка, сразу же, не успев осердиться, расплылся в улыбке. — Ласточка ты моя, — она прижалась к его плечу, — ты у меня будешь смирный-смирный, как котенок, будешь меня слушаться. А иначе – угол … Договорились?
Алексею бы осадить невесту, чтоб ведала наперед бабий шесток, но окинул молодую властным взглядом, и глаза тут же оттаяли, масляно притуманились, потом ласково и покорно взыграли: напарившись, походила Марина на чадородливую деревенскую девку, – щекастую, губастую, с щелковистой кожей, – словно по зоревым купальским росам нагой каталась, словно березовые звонколистые веники с вплетенной крапивой – лютые коренья – изгнали из духа и плоти городскую скверну, а озерная водица с настоем чистяка смыла серый налет. Волосы Марина туго стянула к затылку, отчего глаза, вроде, удлинились к вискам, хмельно и зазывно взблескивая. Не говоря уж о сыне, даже и отец залюбовался: уродится же чаровница на погибель мужичью!.. но, сунувшись бесконвойным взглядом в отпахнутый халат, оторопел: в устье по-бабьи обмягшей груди кучерявился черный волос… «О, Господи! – перекрестился про себя отец. – Ладно, усы казачьи, а тут и грудь гвардейская, в шерсти. Видно, порода у их такая… А, может, оно и азартнее в шерсти…» – греховно прикинул отец и ухватился за бутыль, как за спасение.
— Ну, давайте, махнем еше по-маленькой и унтуха харэктэ – по-русски, спать, – отец наплескал в граненные стаканы мутно белую бражку. – Повздошную выпили, теперичи у нас, паря, крякун пойдет. Ну, взяли, дружно крякнули…
— Ой, не буду, не буду! – заупиралась молодуха, укрывая ладошкой стакан. – Напьюсь с вами, со стула упаду. Вот, скажите, невеста, так невеста Леше попалась – напилась, себя не помнит.
— Пей, молодушечка, пей не стесняйся. У нас же в деревне как: пьют, чтоб покачивало, едят, чтоб попучивало.