Шрифт:
Мы с первого класса вместе учились, хотя она почти на год меня моложе. Она жила через дом от нас. Когда были маленькие, часто играли вместе, а потом не стали, — ребята ведь не играют с девчонками. В классном журнале она была записана как Барбара Моленбахер, но все ее звали Бербель. Маленькая такая, худенькая и во все совала свой нос. Отметки у нее были куда лучше моих — в школе-то ведь я не старался. Если б я выкладывался, как Бербель, наверняка бы ее
Вот про эту-то Бербель я сейчас и расскажу.
«Чудная она, — говорили все в нашем классе. — Какая-то не такая!» Да я и сам еще совсем недавно не знал, что мне о ней думать. Иногда она мне казалась ну просто мировой девчонкой, а другой раз — прямо взбесишься, глядя на ее выходки. А меня ведь, как говорят все ребята, не так-то легко довести.
В младших классах Бербель не так уж отличалась от других девчонок. Любопытная, смешливая, болтушка. Что еще о ней скажешь? Ах, да, она темноты боялась. Одну зиму мы с ней оба ходили в хоровой кружок: и у нее и у меня голос оказался хороший. Когда домой шли, было уже темно. Она меня просила, чтобы мы вместе возвращались. А я отказался: вдруг ребята нас с ней увидят! Мне тогда было тринадцать. Так она что придумала: шла за мной, отставая шага на три; я остановлюсь — и она остановится. Вот я бесился!
Смех! Темнота ее пугала, а что про нее люди скажут — это ее не страшило.
Лет с четырнадцати она вдруг стала меняться и оказалась белой вороной среди других девчонок. А ей хоть бы хны. Если что у нее не получится, как задумает, ей ничего не стоит в этом признаться. Лично мне это всегда давалось с трудом. Я вообще был нормальный, такой же, как все в нашем Оберкратценбахе. Не такой бешеный, как эта Бербель. Не такой беспокойный — вот оно, правильное слово! Да, Бербель словно везде распространяла беспокойство: в школе, в семье, во всем нашем Оберкратценбахе.
В четырнадцать лет она начала задавать вопросы учителям. Без конца все выспрашивала. До того доходило, что учитель и ответить не мог на ее вопрос. Спрашивала, для чего вообще нужны войны — ведь деньги-то эти можно было бы не на оружие тратить, а на что-нибудь хорошее, для всех нужное. Или вот зачем, например, в поезде есть вагоны первого класса, а есть второго и третьего. А в больнице палаты первого и второго класса. Или почему водку и сигареты не запретят продавать, если они такие вредные. Или вот как же это могло так случиться, что Гитлер всех держал в своей власти и все — вся нация, весь народ — были словно кролики перед удавом. Она даже учителя закона божьего спросила: неужели он всерьез верит, что есть бог?
Все эти вопросы, конечно, и нам не раз приходили в голову. Только никто и не думал обращаться с ними к учителям. Но самое невероятное было то, что она спросила про бога. С богом лучше не связываться, раз уж больше не веришь в этого старца с бородой. Все равно ничего путного не получится.
Учитель закона божьего был у нас тогда совсем молодой. Он изо всех сил старался, чтобы урок был как можно интереснее. Всякий раз начинал с какой-нибудь темы, которая и нас занимала, а в конце все равно подводил к Христу. Ну да пускай его говорит, думали мы. Он ведь хочет, как лучше для нас, да и сам верит во все эти чудеса. Мы переглядывались, подмигивали друг другу, но к нему не приставали.
Одна только Бербель постаралась, чтобы он ее убедил.
— Ну конечно, разумеется! — ответил учитель на ее вопрос.
— Тогда докажите мне это, — сказала Бербель.
До конца урока они все спорили друг с другом, да так горячо, что про нас и вовсе позабыли. А мы в это время выполняли домашнее задание по математике. Даже на переменке они дискутировали, и еще в тот же день, после школы, Бербель отправилась в кирху, чтобы взять там какое-нибудь поручение в Молодежной группе помощи больным, старикам и бедным. Целый год она бегала туда каждый день и только и говорила, что о спасении души да о воскресении из мертвых. И о том, что тот, кто верит в бога, чувствует твердую уверенность, что бог есть и что нужно обновить жизнь изнутри, с помощью Христа, надо только во всем ему следовать. В общем, здорово капала нам на мозги. Ни о чем нормальном с ней и поговорить нельзя было. Всех хотела обратить в веру, всех убедить, даже на экскурсии и в бассейне. Все уши нам прожужжала про десять заповедей и сама принимала их всерьез. Как-то раз я ее обхамил, а она на другой день подходит ко мне до уроков и говорит:
— Я вчера на тебя здорово разозлилась, а теперь очень жалею об этом. Ты уж прости меня.
Я совсем опешил и что-то там промямлил. Кто перед кем должен был извиниться — я перед ней или она передо мной? Да и вообще — кто же это извиняется из-за такой чепухи?
А потом нашего учителя перевели куда-то в другое место. Да, до этого он еще успел жениться и стал уже не пастором, а воспитателем в Молодежной группе. И вскоре она стала вдруг жаловаться, что потеряла веру, «как ни старалась ее удержать»! Целые дни ходила заплаканная. Наша классная руководительница — вообще-то она в порядке — спрашивает, что это с ней, а Бербель и отвечает слово в слово:
— Моя жизнь потеряла всякий смысл…
Тут уж мы не смогли удержаться — расхохотались. Бербель взбесилась, но потом мы ее кое-как успокоили. В это время как раз везде были ярмарки, и мы таскали ее по всей округе с одной ярмарки на другую. Понемногу она вроде бы позабыла про все эти бредни.
Но нет, вскоре выяснилось, что без какой-то идеи, которой можно восторгаться, ей долго не выдержать. На этот раз она загорелась на уроке английского. Мы читали отрывок про Флоренс Нейтигаль — английскую сестру милосердия. Когда-то, еще в прошлом веке, она заботилась о раненых где-то там, на берегу Черного моря, что ли. Видно, тогда это было делом неслыханным, а то как бы она могла так прославиться?
Ее тут описывали, словно настоящего ангела. Ну, понятно, удовольствия мало мыть грязных, вшивых, окровавленных парней, ухаживать за ними. Да еще ведь на каком уровне была тогда гигиена! И представить-то трудно! Бербель прямо в восторг пришла от этой Флоренс. Все восхищалась ею и жалела только, что нигде поблизости нет перевязочного пункта для сотен раненых солдат. На другой же день она поехала в город, в больницу, и предложила там свою помощь. Но ей ведь тогда и пятнадцати не было, и ее отослали домой.
Тогда она перекинулась на стариков. Каждый день после школы ездила в Бебельбах, в дом престарелых, и читала вслух тем, кто сам уже не мог читать. Но и тут не очень-то хорошо все получилось, потому что старики требовали или чего-нибудь поучительного, или, если уж роман, то обязательно со счастливым концом. А ей это не нравилось. Она читала им книги по своему выбору, а они их и слушать не хотели и перестали ее к себе приглашать.
Это было для нее большим разочарованием. Но разве ее остановишь!