Не все мы умрем
Шрифт:
Евгения не спросила: зачем? — хотя как женщина умирала от любопытства. Просто так в ресторан он не ходит. После этого что-то должно случиться.
Осенним вечером, ежась от холодного ветра, Евгения шла по саду в длинном платье, в накинутом на плечи меховом манто, одной рукой приподняв подол, а другой держась за Германа, который был в смокинге и при бабочке — строен, высок, в лаковых туфлях, но по колена в жухлой крапиве. Евгения искоса на него поглядывала и думала, что определяющим в его облике является не приятность черт, не мужская красота, а порода. Явно за ним стоят несколько поколений родовитых предков. И в смокинге эта порода настолько бросалась в глаза, что Евгения притихла.
Впервые ее посетили мысли, что в Москве у него может быть семья: жена, дети. Наверное, он иногда с ними видится, когда бывает здесь. Евгения представила себе, как раздается звонок в дверь, женщина смотрит в глазок, ахает, дверь открывается, на пороге стоит Ежик. Жена бросается ему на шею.
Евгения опустила глаза на Лентяя, который провожал их, и подумала: он-то точно знает, есть ли у него жена или нет, он бы ее унюхал…
А если жена вообще не в курсе, что он бывает здесь? Если ей знать это не положено? Как тогда? Евгения вдруг улыбнулась и прыснула. Герман повернул голову и всмотрелся в ее лицо: о чем она мечтает?
А она просто вспомнила эпизод из фильма «Семнадцать мгновений весны», когда Штирлицу показывают в кафе его жену. Осталось только Штирлица заменить на Германа. Ежик мужественно, с непроницаемым выражением лица пьет у стойки бара спиртные напитки, а жена на него любуется: красивый, высокий, породистый, но, можно сказать, не ее. Вот здесь Евгения и прыснула, а Ежик так и не догадался почему.
Он открыл гараж; Евгения увидела старый, облупленный «Москвич» и прыснула вторично.
— Мы на нем поедем в «Метрополь»?
— Да, остановимся прямо у столика. Я помогу вам выйти.
Евгения ехала молча до тех пор, пока они не пересели в «Линкольн». Она озиралась в салоне шикарной машины, нажимала какие-то кнопочки, на панели мигали какие-то лампочки; Герман с трудом сдерживал улыбку. Ну ничем его не прошибешь! А Евгению вдруг прорвало:
— Хорошо, я была не права. «Линкольн» для «Метрополя» вполне подходит. Но все-таки объясните мне, что я должна в ресторане делать? Четко поставьте передо мной задачу.
— Странная вы все-таки женщина: не можете жить без четко поставленной задачи. От вас требуется только одно: непрерывно говорить, глядя на меня влюбленными глазами. Сможете?
— О чем говорить?
— Ну представьте себе: зал, огромные зеркала, хрусталь, шампанское, музыка, танцуют пары. О чем еще могут говорить мужчина и женщина в такой обстановке? О любви, конечно. Только не называйте меня по имени. Например, дорогой, любимый, единственный или что-нибудь в этом роде. Что вам подсказывает сердце.
Евгения закусила губу и задумалась.
— Вас устроит «Метафизика любви» Артура Шопенгауэра?
— Безусловно! Там такого еще не слышали.
Они остановились у гостиницы. Сердце Евгении трепетно билось, когда швейцар открывал перед ними стеклянные двери, билось, когда Герман снимал с ее плеч меховое манто; она смотрела на себя в зеркало, сзади стоял высокий мужчина в смокинге, и руки его лежали на ее плечах, он улыбался ей, а она думала, что Михаил Анатольевич никогда не вызывал в ней таких эмоций: восхищения, трепета и желания нравиться. С восхищением и трепетом Евгении все более или менее было ясно, да и как такой человек мог вызвать другие чувства, если он защищает тебя, спасает от смерти да еще предлагает услуги по устройству новой жизни? Как тут не восхищаться и не трепетать? От Михаила Анатольевича такого ждать по крайней мере странно; это за пределами его возможностей.
А вот как быть с желанием нравиться? Евгения решила, что это связано с той задачей, которую Герман перед ней только что поставил, и к мужчине, отражающемуся в зеркале за ее спиной, никакого отношения не имеет.
Когда она поднималась по лестнице, а Герман поддерживал ее за локоть, когда усаживал ее за столик в сверкающем зале, когда делал заказ официанту, называя какие-то блюда, ей незнакомые, а смотрел при этом на Евгению, она больше и больше утверждалась в том, что это лишь проявления той игры, которую он здесь ведет. А когда он попросил, глядя куда-то ей за спину: «Дорогая, подвиньтесь, пожалуйста, чуть левее. Свет люстры чудесно золотит ваши прекрасные волосы, но мне бы хотелось видеть и восхитительные изгибы ваших плеч», — она еще больше уверилась в этом.
И хоть все это было не всерьез, а все равно приятно. Евгения вздохнула и подвинулась. Весь вечер он будет смотреть не на нее, а скорее всего, на какого-то члена преступной организации, а потом этим членом станет меньше. Ее, конечно, подмывало оглянуться, но она понимала, что ни в коем случае этого делать нельзя.
За дальним столиком у окна во всю стену сидели двое мужчин: один, похожий на хорька с мелкими чертами лица и суетливыми движениями, и другой, уже в возрасте, при бородке клинышком, усах и баках; он сидел лицом к Герману, а хорек отражался в зеркале. Вокруг них за соседними столиками расположились охранники; перед тем как состояться этой встрече, они внимательно осмотрели столы и, естественно, никаких подслушивающих устройств под ними не обнаружили. Герман расшифровывал беседу мужчин по их артикуляции и, чтобы это было незаметно, делал вид, что беседует с дамой.
Принесли серебряное ведерко с шампанским, официант наполнил вином бокалы. Герман поднял фужер за прозрачную длинную ножку, хрустальные грани сошлись, раздался тихий звон.
— За нашу любовь, дорогая.
Евгения порозовела и необыкновенно похорошела; официант понимающе улыбнулся и отошел.
Она выпила для храбрости шампанское и слегка воспарила над столом.
«Теперь, мне кажется, я готова, — сказала она про себя. — Начнем».
— На первый взгляд наши чувства не поддаются анализу, — ее голова закружилась под вальс Штрауса, — однако это не так, любимый, — выдала она первую фразу.
Герман бросил на нее быстрый взгляд.
— Те быстрые взгляды, которыми обмениваются мужчина и женщина, таят в себе один-единственный смысл: преодолеть недостатки своей природы, исправив их в потомстве. Так говорит Шопенгауэр. Каждый человек в чем-то несовершенен: один слишком слаб, другой слишком глуп. Вы не замечали, что худым нравятся полные, а высоким — маленькие?
Герман смотрел поверх ее плеч, рассеянно кивая. На его лице опять блуждала улыбка Будды. Он был полностью погружен в созерцание и, казалось, Евгению не слышал. Тогда она хлебнула еще шампанского и перешла на конкретику: