Небесная станция по имени РАЙ
Шрифт:
– Ну как? – спросила, наконец, севшим голосом Сара.
– Как, папа? – нетерпеливо подхватила Женя.
Лев Авербух наклонил набок голову и сказал твердо:
– Не морщит. Не тянет. Будет носиться.
Девочки переглянулись и громко рассмеялись.
– Еще как будет носиться! – вдруг фальцетом взвизгнул отец и широко заулыбался, отчего его длинный нос опустился на самые губы вниз, как рельефно вычерченная тяжелая стрела с хищным острием. Оперением у той стрелы служили всклокоченные, жесткие брови.
– Это я
Сестрицы одна за другой громко чмокнули отца в бритые щеки.
– Отец знает, что говорит, – веско прозвучало сзади. – Слушайтесь папу.
Все трое обернулись на голос. В дверях стояла мама, вдруг осветив своей невянущей красотой неряшливую мастерскую с ее портняжным столом, заваленным рисунками, кистями, карандашами, уставленным баночками с китайской тушью, с «послетворческим» мусором на полу, свидетельствующим о многих муках и стараниях, что метались тут целых полгода, с тяжелой ношей мольберта и с распахнутыми ящиками этюдников, с измазанными, влажными еще палитрами.
Этот приговор был уже окончательным. Во всяком случае, невозможность его пересмотра немедленно отразилась на довольном лице Льва Авербуха.
Телефонный разговор, только что состоявшийся между Женей (трубку первой взяла она) и Востриковым был короток.
– Мы не успели приехать к Свежникову, – сказала как будто виновато Женя, – заработались… даже забыли, откровенно говоря. Неудобно получилось…
– Я думал, с вами что-то стряслось… – промямлил Востриков.
– Стряслось, Сашка! Мы закончили, – упавшим голосом сообщила Женя. – Страшно, аж жуть!
А в училище, на выставке творилось невообразимое: все вдруг заговорили разом, скрыв за гомоном шум от шаркающих подошв. Хвалили всех подряд, раздавалось «знай наших!», «это только начало», «во дают!», но потом всё же собрались, сгрудились вокруг работы самого Свежникова и опять притихли.
– Это заключительный, сильнейший аккорд! – заявил появившийся в последний момент ректор. – Вы, несомненно, гений, Максимилиан Авдеевич. И учитель, педагог величайший!
Все немного смущенно закивали и тихо стали переговариваться между собой. В блестящую работу мастера были встроены, аккуратно и точно вкраплены все черты, все идейные построения его далеко небесталанных учеников «лаборатории малых талантов».
Некоторое уныние можно было прочесть лишь на лицах остальных соискателей. Эдик Асланян, разглядев в некоторых важных фрагментах то, что считал исключительно своим, что когда-то, полгода назад, родилось в его беспокойной голове, в его темпераментной душе, мрачно прошептал что-то по-армянски и опустил вдруг густо почерневшие глаза.
Его никто не понял бы, если б даже смог разобрать слова.
– На кой дьявол был нужен Карапет у входа с пистолетом за ремнем! Мысль уходит не через дверь…
Гарик
– Он нас обошел, дед! – сказал он, не здороваясь.
– Кто? – спросил дед.
– Твой старый приятель! Свежников. Он нас как липку ободрал…
– То ли еще будет… Гарик, пока он жив и живы мы! – спокойно ответил дед. – Главное, внучок, в таком деле не побеждать, а участвовать. Запомни это. Я не сомневался в результате, я знаю наших…
Но до результата было еще очень далеко.
Так сказала и Гусонька на растерянный звонок Павликова из училища. Он почти заплакал, даже всхлипнул разок.
Сестрицы Авербух так и не приехали, а поздним вечером к ним в дверь позвонил обеспокоенный профессор Свежников. Но ни девушек, ни их работы дома не было. Лев Авербух пригласил профессора в мастерскую, развел руками и сказал немного печально:
– Вот, Максимилиан Авдеевич, дорогой вы мой, здесь они полгода и творили. Я о вас слышал много… один раз даже довелось увидеть, когда вы приезжали к моим девицам… Но не посмел тогда побеспокоить… такой человек! Такая фигура! А кто на вас шьет?
– Армани, – хмуро ответил профессор. – Есть такой портняжка.
– Хороший портняжка. Хороший. Жора… звать его Жорой, Джорджио по-ихнему. Но и мы тоже кое-что можем… – задумчиво проговорил Лев Авербух и внимательно, как-то уж слишком профессионально окинул фигуру Свежникова холодным взглядом.
– Где ваши дочери? – резко оборвал его Свежников, краснея.
– Повезли работы в офис… слово такое… не наше, не знакомое, сдаваться поехали. И вот нет их до сих пор. Я волнуюсь, супруга волнуется, а они не звонят. И телефончики свои выключили, – он покачал головой и хитрым взглядом посмотрел прямо в глаза Свежникову.
– М-да! – произнес профессор и зачем-то покружился по портняжной мастерской, остановился около осиротевшего скелета мольберта, взял со стола обрывок листа, на котором был тонко, подробно выписано птичье перо.
Он повертел и так и эдак рисунок и, вздохнув тяжело, бросил его на пол. Потом засмущался, с кряхтением нагнулся и, преследуемый молчаливым взглядом старого портного, аккуратно положил обратно на стол.
– Всего доброго, Лев… – сказал профессор и посмотрел в лицо портному.
– Можно без отчества… у нас не принято, вообще-то, – тихо ответил портной. – Но если вам так удобно, то пожалуйста… Соломонович.
– М-да! – опять протянул Свежников. – Лев Соломонович… Желаю успехов. Дочерям кланяйтесь… скажите, учитель их заглядывал. Очень, очень удивлялся.
– А чему, с позволения спросить вас, Максимилиан Авдеевич? Я говорю, чему удивлялись?
– А то вы не догадываетесь? – вскинул седую бровь профессор несколько надменно.
– Ни боже мой! – искренне настаивал Лев Авербух. – Ни в малейшей степени, клянусь!