Небесный летающий Китай (сборник)
Шрифт:
Минут через двадцать, когда там и сям стали раздаваться занудные голоса, сетовавшие на духоту, я вновь поднялся и постучал ножиком по ножке бокала.
– Дорогие гости! – сказал я. – Мне бесконечно радостно видеть вас всех здесь, сидящими за моим скромным столом. От того, что вы и без стола постоянно находитесь со мною вместе, моя радость не уменьшается.
Мои слова были восприняты как метафора, хотя я вложил в них буквальный смысл.
– Я долго думал, какой награды заслуживают столь верные спутники, – продолжал я, выходя из-за стола и приближаясь
На меня глазели заинтересованные, доброжелательные лица. Мой взгляд остановился на пальцах, барабанивших по скатерти.
– В то же время нельзя не признать, что при всех моих естественных восторгах ваше неустранимое соседство становится несколько тягостным. Такому переимчивому человеку, каким являюсь я, приходится много страдать от досадной необходимости выражаться вашими словами, изъясняться вашими жестами, заражаться вашими мнениями, блеять вашими голосами… И я решил, что наилучшей средой, в которой вы могли бы достойно реализовать свои таланты, будет вот эта!
И я распахнул двери в сад.
Там, на лужайке, паслось стадо свиней.
– Ступайте! – прогремел я, простирая руку. – Именем Господним! И бесы веруют! Но трепещут.
По счастливому стечению обстоятельств мой загородный дом располагался на вершине обрыва.
Гости сорвались с мест и ринулись в сад.
Скрестив на груди руки, я смотрел им вслед и торжествующе хохотал. Во рту ощущался привкус горчицы.
Люди лопались, как воздушные шарики, а свиньи вдруг сходили с ума и неслись к пропасти.
– Папа, а что же ты? – послышалось сзади.
Я обернулся.
Мой отпрыск стоял и сурово взирал на меня исподлобья. Меня, что греха таить, ужасно испугал его необычно серьезный вид.
– Давай-давай! – поторопил меня сын. – Ты один остался. Догони их!
И я, сам того не желая, побежал. Там как раз замешкалась последняя, симпатичная с виду свинка.
Моя порода! Я про сына. Теперь я вижу, что вырастет свин. Отсюда мне многое виднее. Этот поросенок ловко меня подловил. Из области, в которой я отныне пребываю, он, правда, смотрится не вполне поросенком. Как все предметы некогда реального мира, перешедшие по отношению ко мне в потустороннее положение, он занял новую позицию, которая требует приставки «пара». Или это частица?
Здесь вс"e частицы. И все частицы.
Места – гуляй, не хочу.
И все мое.
Ноги
Он родился без ног.
Ниже бедер он продолжился в своего брата.
Они лежали, морщась и напоминая живое коромысло. Можно было повернуть как угодно – все выходило одно.
Мама, так и не протрезвевшая, сумела-таки сказать, что двоих не снесет. Разрезав изделие пополам, доктора вручили одну половину маме, а вторую передали специальному дому-малютке, хотя в нем было целых три этажа.
Брата немедленно приобрела супружеская пара. Супруги,
А он остался при маме, которая вскорости его потеряла, когда заблудилась в подземном переходе. И кто-то нашел его и принял в стаю.
С малых лет он видел одни только ноги. Лица были ему в диковину, они редко склонялись к нему. Он знал о людях, что у людей есть ноги, и постепенно ноги уравнялись в его сознании с людьми. У него самого ног не было, и он понимал, что не может называться человеком.
У него было лицо, и он усвоил, что лица бывают только у нелюдей.
А у людей – иногда добрых, иногда равнодушных – бывают только ноги. Временами откуда-то с неба к нему тянулись руки с денежкой. Он видел и лица, но много реже, и хотя понимал умом, что людям положено иметь лицо, привычно сводил их к ногам, которые ему, нелюдю, не полагались.
Ноги были на улице, там они шли; ноги были в метро – там они прочно попирали шершавый пол, по которому он полз, отталкиваясь кулаками.
Ноги были в общественном туалете, где он жил; эти ноги либо стояли, будучи широко расставлены, либо сгибались в коленях и неловко подворачивались.
Иногда откуда-то сверху гремели голоса, посылавшие его к маме или туда, откуда он вылез у мамы. Этот адрес тоже прочно засел у него в голове. Когда он повзрослел, ему купили военную форму, натянули голубой берет и выдали гитару, предварительно научив лупить по ней красной, намозоленной лапой в толстой перчатке с обрезанными пальцами.
И с этих пор он не просто полз по вагонному проходу, но предварял это хриплой песней. Он пел: «Я вернусь, мама! Я вернусь, мама!»
Это была солдатская песня, но вместо обещания в ней звучала угроза.
Потом он забрасывал гитару за спину и получал денежку.
Однажды он так себе двигался, уставясь в пол, пока не уперся в очередные ноги. Это были необычные ноги, их не было видно, они были сокрыты рубахой до пят, и только босые пальцы едва торчали. Рядом с ногой утвердился посох.
Он побоялся поднять глаза, ибо не знал, кого увидит. Он опасался не увидеть вообще никого, ибо прочие ноги пребывали неподвижными. Похоже, что фигуру в рубахе не видел никто, кроме него.
– Мера исполнилась, – пророкотал голос, слышный ему одному. – Проси потребного.
– Дай мне ноги, я хочу быть человеком.
Босой пропал, и он поднялся на ноги.
Недоверчиво огляделся и увидел нелюдей. Слева и справа сидели лица.
Аристократы веселья
«Вай-вай-вай», – хохотало радио.
Я убавил звук до предела, но оно все равно бубнило и булькало, словно в подушку. Можно было выдрать его из стены вместе с пуповиной, однако мое полуподпольное положение не позволяло демаршей.
В окно постучали; я распахнул его. В комнату просунулся металлический пивной кран.