Небо Голливуда
Шрифт:
Господин Кюпферс учил его ивритскому алфавиту по ускоренной системе, каждый день после еды шаг за шагом, что должно было привести его к бармицве. Поначалу Томас из всех сил старался научиться распознавать странные значки, но через несколько месяцев, когда в новой школе ему ни с кем не удалось подружиться – к нему относились как к чудаку с гаагским акцентом, – он потерял всякий интерес к ивриту и делал вид, что часами просиживает над домашней работой, ничего не видя, ни о чем не думая.
Каждый субботний вечер, после захода солнца, он садился в поезд и с одной пересадкой в Амстердаме доезжал до станции Холланд-Спор, чтобы навестить мать. Иногда он сходил в Амстердаме и, втянув живот, гулял по улице
Ему разрешили провести в Гааге две недели рождественских каникул. Сразу после его приезда мать настояла на медицинском обследовании. Она нервничала, горячилась, проявляла нетерпение, а в голосе слышалась печаль. Внезапно Томас оказался в больнице в Лондоне и был прооперирован. Ему удалили гланды и крайнюю плоть.
«Словно инвалид, шаркал я в те каникулы по коридорам лондонского „Межестик“, где мы снимали апартаменты, ковыляя с горящим пахом и опираясь на палку и левую руку моей матери. „Брит миллах“ проделал еврейский врач, читая молитвы во время операции. Теперь я был обрезан, и мое тело заключило союз с Адонаи Эллохеное. Мне разрешалось делать любые покупки. Модели всех самолетов мира, целые военные аэродромы, гоночный велосипед (у меня уже был новый велосипед с тремя скоростями, но тот „Радей“ обладал десятью), игрушечные пистолеты, которые угрожающе напоминали настоящие, головоломки. Рана заживала быстро, и, когда молчаливый темнокожий медбрат (первый цветной человек, которого я увидел вблизи) менял мне в больнице повязку, я впервые разглядел свой член с чувствительной голой верхушкой, лишенной кусочка кожи, которая была бельмом на глазу у еврейского Бога. Странный предмет, мне не принадлежавший».
Каждые выходные в течение трех месяцев он приезжал в Гаагу. После Пасхи его мать перебралась на квартиру в Париж, и теперь он мог ее навещать только на длинные каникулы. Тем временем он превратился в тринадцатилетнего подростка, который кичился тем, что не выполнял домашних заданий и что его почти ежедневно выгоняли из класса. Он убивал часы в молодежных клубах по другую сторону от железной дороги, разделявшей Бюссум на две части, пару раз выкуривал косяк, воровал велосипеды, идеально имитировал местный диалект. В школе его оставили на второй год, а в синагоге он совершил бармицву.
Тогда он снова встретился с отцом. Обычно ритуал посвящения в евреи сопровождается бурными празднествами с тысячей гостей, объятиями, слезами радости и архаической гордости. Но его отец не исключал скандала. В арендованном за символическую плату в один гульден величественном зале пустой синагоги, расположенной прямо за его домом на канале и принадлежавшей крупному владельцу недвижимости Рейндеру Звосману, в присутствии не более тридцати человек Томас громко прочитал соответствующий раздел Торы, скрепив таким образом свое вступление в еврейское сообщество.
«В последние недели перед этим я вдруг ощутил волнение и вместе с господином Кюпферсом, утомленным, но решительным, начал лихорадочно работать над произношением звуков, которые ничего для меня не значили, но которые я в конце концов научился произносить без ошибок. Я стоял перед свитком Торы и серебряной указкой („ятом“) отбивал на пергаменте ритм своей речи. Я не представлял, о чем говорил, но звучало по-настоящему. Безупречно. Когда я обернулся, очнувшись от дурмана звуков, живших в моей голове отдельной жизнью, я поймал взгляд отца, смотревшего на меня изумленно и растроганно. Он сглотнул и улыбнулся мне такой улыбкой, какой я прежде никогда не видел. В тот момент я был счастлив. Мой дебют состоялся».
Летние каникулы ему разрешили провести с матерью в Париже. Макс Грюнфелд купил Яннетье квартиру на улице Якоб в районе Сен-Жармен, в большом патрицианском особняке, похожем на его собственный дом в Гааге. В доме работала горничная, которая убирала комнаты, подавала завтрак и обед в огромной гостиной – настоящая служанка, выполнявшая точно такие же обязанности, которые когда-то выполняла мать Яннетье в доме отца ее сына.
«Мама вынимала мякиш из батона и откусывала хрустящую корочку.
– Я здесь живу исключительно из-за хлеба, – шутила она часто».
Выдалось жаркое лето. С путеводителем Жибера Жона в красном переплете, обливаясь потом, Томас бродил по бесконечным, раскаленным от жары бульварам, вымиравшим между часом и четырьмя, разгадывал скрытые за фасадами зданий тайны, ел мороженое. Он, не стесняясь, носил короткие шорты, терялся в тени Триумфальной арки, смотрел вниз в направлении Конкорда на широкие Елисейские Поля. Слишком много мороженного вызывало диарею. В десять-половине одиннадцатого, несравнимо позже, чем в полшестого у Кюпферсов, когда все нормальные голландцы садились за стол, он сопровождал свою мать по улицам шумного теплого вечернего города в рестораны, где собирались знаменитости. Как-то раз она показала ему Симона де Бовуа, Сартра и Сименона. Она начала читать, «желая наверстать упущенное». Томас не знал, была ли ссылка в Бюссум только лишь наказанием. Если за него причиталась награда в качестве пребывания в Париже, то он готов был терпеть это столько, сколько потребуется.
Вскоре Кюпферсов сменили Сандерсы в городе Энсхеде. Томас в два счета овладел местным диалектом. Господин Сандерс работал в кошерной мясной лавке; по вечерам и выходным он скупал у крестьян слепых и хромых лошадей и перепродавал на бойни. Томас боялся этих больших беспомощных животных с паническими глазами и желтыми зубами. Еще до наступления осенних каникул его выгнали из школы, после того как застали в туалете с девочкой – спущенные трусики, расстегнутая ширинка, у обоих сведено дыхание от взрослого возбуждения.
Потом он жил в семье Ван Гелдер в Винсхотене. Он отрастил волосы и превратился в пижона – он впервые услышал это слово, означавшее непокорность и вседозволенность одновременно. В отличие от Энсхеде, он по необходимости выполнял домашние задания и следил за тем, чтобы не задерживаться в школе дольше положенного времени. Без каких-то особых усилий он стал хорошим учеником – одноглазым в стране слепых. В свободное время он шатался с районной шпаной, крестьянскими детьми, гонявшими на мопедах по дорогам польдеров, пролетарскими хулиганами с грязными руками и татуировками под джинсовыми куртками. Период его пребывания в Винсхотене закончился удивительно быстро после его участия в ограблении. Он слишком много выпил и, стоя на стреме, не заметил, как прямо перед его носом с выключенными фарами остановилась полицейская машина. Адвокаты Макса Грюнфелда позаботились о том, чтобы его имя вычеркнули из протоколов.
Так он прыгал из одного города в другой, пока ему не исполнилось восемнадцать. За это время он овладел всеми местными диалектами, поскольку везде нуждался в «защитной окраске». Он мучил и терзал каждую новую приемную семью, пока не разражалась очередная катастрофа, переводившая его в следующую семью, в сопровождении юристов, психологов и изумленных свидетелей его ярости.
В те годы он встречался с отцом лишь дважды. Наблюдая необузданное поведение Томаса, отец держался в стороне, подвергая сомнениям радужные ожидания относительно будущего носителя своих генов.