Небо и земля
Шрифт:
Уленков шел на «юнкерса». Теперь вражеский летчик заметил его и отходил, отстреливаясь. Прошитое снопом светящихся пуль, искрилось небо возле самолета. Заходя сбоку, открыл огонь и Уленков. «Юнкерс» был совсем близко. Уленков нажал на гашетки своих пулеметов и вздрогнул от огорчения и злобы: все патроны были расстреляны… Он погорячился, как мальчишка, теперь «юнкерс» сможет уйти…
Уленков вспомнил, что у него осталось только одно средство уничтожить врага, и даже в мучительной напряженности боя почувствовал на мгновение, как учащенно забилось сердце. Нет, он не был «длинным фитилем» и никогда не будет им!
Враг отстреливался, но уйти от Уленкова не мог, — может быть, он не догадывался, что русский летчик решил таранить. Уленков накренил самолет левой плоскостью и рубанул пропеллером по крылу вражеской машины. «Юнкерс» падал, и Уленков уже больше не имел возможности следить за ним: разбито управление его собственного самолета. Он почувствовал себя ослабевшим, ныло плечо, кровь текла по лицу, и, облизнув губы, он вздрогнул от соленого привкуса крови. Уленков выбросился из машины, отсчитал пять секунд и дернул вытяжное кольцо, — сразу после сильного толчка над ним развернулся купол парашюта.
Он заметил внизу опускающийся парашют: значит, один из немецких летчиков уцелел и опускается на перелесок, неподалеку от родного аэродрома.
Еще раз взглянув вниз, Уленков понял, что ветер относит его в сторону, к тому самому перелеску, где пылают обломки «юнкерса». Уленков был теперь один в небе.
Земля приближалась. Сначала Уленкову показалось, что он падает на деревья, но потом ветер отнес его парашют в сторону, к распаханному полю.
Взглянув еще раз вниз, Уленков увидел за деревом человека, целящегося в него из пистолета. Это был, очевидно, летчик с «юнкерса».
Уленков увидел красноватую вспышку выстрела, но ничего не услышал и не знал, близко ли пролетела выпущенная гитлеровцем пуля.
Парашют приближался к земле. Уленкову казалось, что он может пересчитать все кусты, подымающиеся возле обочины дороги. Но это лишь на мгновение привлекло его внимание. По-настоящему он видел только казавшуюся маленькой фигуру врага с запрокинутым вверх лицом, со вскинутым кверху пистолетом, из которого вырывались красноватые вспышки выстрелов.
«Он кровь мою хочет увидеть. Сбить на парашюте, раз не мог сбить на самолете», — подумал Уленков. И следя за торопливыми движениями врага, отсчитывая секунды, оставшиеся до приземления, с необыкновенной быстротой он отмечал: «Перезаряжает. Целится. Сейчас выстрелит… Теперь попасть легче…»
Уленков чувствовал, как стучало сердце. «Только бы опуститься теперь поскорей, — с мучительным напряжением думал он. — Только бы опуститься… Я схвачу его за горло и так стукну, что он сразу сдохнет…» Но Уленкову не довелось самому расправиться с врагом. В то самое мгновение, когда он снова прицелился в Уленкова, из-за кустов выбежали два бойца. Один из них ловким ударом сбоку сбил фашистского летчика с ног, другой ударил его в живот и выхватил пистолет. И прежде чем Уленков успел приземлиться, один из бойцов уже вел пленного к перелеску.
Обтерев лицо от крови носовым платком и чуть прихрамывая, в сопровождении второго бойца Уленков пошел к аэродрому.
— Вот сволочь-то фашист, — говорил высокий краснощекий боец, поддерживая Уленкова под руку. — Видать, он надеялся вас подстрелить под парашютом и потом наутек пуститься… А бой ваш мы видели — сам командир за ним наблюдал.
Уленков молча улыбнулся. Шел он медленно и только через час подошел к аэродрому. А в это время в штабной комнате Иван Быков уже допрашивал
Вот когда впервые пригодилось Ивану Быкову знание немецкого языка! Недаром он так много времени уделял занятиям, — ведь Женя была его учительницей, он с ней и познакомился-то впервые на вечерних курсах, где она преподавала. Как было бы приятно, если бы она присутствовала сейчас на допросе…
Гитлеровец сидел на диване, низко опустив коротко остриженную голову. Его руки лежали на коленях и вздрагивали, будто их сводила судорога. Тентенников стоял в углу, возле окна. И все, что он видел, — и жирная, складками свисающая над воротником шея, и уши, поросшие у мочек рыжим пухом, и шрам на щеке, и железные кресты, и фашистские значки, — злило Тентенникова, и даже сама поза пленного раздражала: деланное его спокойствие выводило из себя старого летчика.
«Лучше бы он проще держался, — думал Тентенников, чувствуя, что не в силах отвести взгляд от этого розового лица с белыми, словно пустыми глазами, с длинным и узким, без единой морщинки лбом. — А то ведь и здесь лицемерит: в небе, гляди-ка, с Уленковым справиться не сумел…»
Тентенников, не скрывая волнения, начал ходить по комнате быстрыми шагами. Ему казалось, что майор Быков ведет допрос не так, как следовало бы, спрашивает не о главном. Его раздражал Быков, разговаривающий с пленным с обычной неторопливостью. Глядя со стороны на Быкова, нельзя было даже понять, волнуется ли он в эту минуту. Он спокойно допрашивал летчика, спокойно вел протокол допроса, спокойно чинил карандаш, а Тентенникову ужасно хотелось нарушить спокойствие, громко крикнуть, устрашить фашиста, заставить его разговаривать по-иному… За спиной пленного он делал умоляющие знаки Быкову, но майор, казалось, не примечал этих быстрых движений Тентенникова и, низко склонившись над листом допроса, с какой-то странной, раздражающей Тентенникова щеголеватостью выговаривал длинные немецкие слова. Пленный, стараясь не смотреть в глаза Быкову, отвечал так же тихо и медленно, и Тентенников никак не хотел поверить, что враг говорит правду.
Пленный сидел теперь, положив ногу на ногу, и с иронической улыбкой поглядывал на майора. Иван Быков записывал короткие, отрывистые фразы ответов и вдруг, совсем неожиданно для всех находящихся в комнате, отложил в сторону протокол допроса, закрыл крышку чернильницы и сказал по-немецки:
— Пожалуй, на этом можно и кончить ваши показания.
Гитлеровец недоуменно посмотрел на Быкова, но через минуту недоумение невольно сменилось вызывающей улыбкой, и выражение самодовольства, так раздражавшее Тентенникова, застыло на пухлом, сытом лице. «Неужто так ничего и не добьется Ванюшка от него?» — с огорчением подумал Тентенников.
Если бы не военная дисциплина, Тентенников обязательно вмешался бы и сумел бы добиться от пленного более обстоятельных ответов. Но он знал крутой характер молодого Быкова и не решался вступать в пререкания при пленном. Но вот потом, когда немца уведут, он обязательно скажет два теплых словечка майору…
Соскребая ногтем грязь с колена, гитлеровец проговорил:
— Я тоже думаю так…
— Отведите его! — приказал Быков конвоирам.
Немец поднялся со стула и повернулся к двери, но в эту самую минуту, с каким-то странным, рассеянным видом перелистывая бумаги на столе, майор сказал: