Небо над дорогой

Иевлев Павел Сергеевич

В комбинезоне и непродуваемой куртке стало возможно существовать снаружи. Не тепло и уж тем более не комфортно — но сердце перестало биться через раз, а ветер — резать стылым ножом.

— Куда? — спросил я, сворачивая упругий каркас палатки.

Очень хотелось спросить «как далеко», но это бесполезно. Если бы выходной репер был достаточно близко, чтобы его почувствовать, Артём бы сказал. А значит — от пары километров до… Неизвестно. Может, на противоположной стороне планеты быть, например. Артём не знает. Я — тем более.

— Туда, — махнул он рукой, глядя в планшет.

Направление ничем не отличалось от любого другого. Вокруг было серо и бело, ветрено и сумрачно. Серое небо, серый лёд, белый снег там, где неровности льда задерживают позёмку. Укрыться негде, идти тяжело.

— Эли, иди, сколько можешь, сама, — сказал я, —

в переноске околеешь сидя. Устанешь — потащу, остынешь — пойдёшь снова. Поняла?

Поняла, но недовольна. Очень недовольна. А кому легко? Взял её за руку, пошли.

На ходу теплее, сам себя греешь. Только ветер выбивает из глаз слезы, которые тут же замерзают на ресницах. Очки надо было лыжные взять, но я не допер. Всего не предусмотришь. Шли молча, говорить на ветру тяжело, да и не о чем. Понять, сколько прошли — никак. Идём, переставляя ноги. Явно не быстро. Ветер в левый бок, Эли стараюсь вести справа, хоть как-то закрывая собой. Левое плечо быстро немеет от холода, и плечевой сустав начинает ныть. Кручу рукой, чтобы как-то разогреть его. Когда Эли выматывается — а она устаёт быстро, — сажаю её в переноску, завернув с головой и ногами в оба спальника. Если не высовываться — то даже и тепло. Но она высовывается. То ли из любопытства, то ли ей просто страшно сидеть, ничего не видя вокруг. На исходе пятого часа нашего ледового похода, когда я уже начал думать, что нам пиздец, именно она увидела что-то в монотонной серой мгле. Застучала мне по плечу, пискнула, показала красной варежкой.

— Артём, глянь.

Он тоже вымотался до предела — идёт, голову повесив, только в планшет иногда поглядывает, чтобы с направления не сбиться. Хорошо хоть, заблудиться мы не можем.

— Что… — он хрипло откашлялся, — что это?

— Не знаю, но давай туда свернём. Нам почти по пути.

По мере приближения тёмная масса обретала определённость очертаний. В серой мгле и летящей по ветру снежной пыли обрисовался силуэт большого парохода. Высокий борт в четыре ряда иллюминаторов, когда-то бело-синий, а теперь облезлый и ржавый. Надстройки и трубы терялись в высоте, снизу можно было только сказать, что они есть. Эта штука вмёрзла в лёд, и он выдавил её выше ватерлинии, но почему-то не раздавил. Даже крен совсем небольшой — впрочем, подойдя ближе, я понял, почему. Левый борт опирается на огромный, выше него, ледяной айсберг. Именно он не даёт упасть.

— Здоровенный какой… — сказал Артём.

Название судна прочтению не поддалось. Отчасти из-за ржавчины и облезлой краски, но в основном потому, что язык и даже буквы незнакомы. Залезть на высокие, с пятиэтажный дом борта нереально, но нам и не надо. Я достал УИн и просто прорезал в борту дверь. Этот корабль уже никуда не поплывёт. Вырезанный кусок железа остался висеть, но после нескольких энергичных пинков нехотя упал. За ним оказалась сплошная ледяная стена. Видимо, в трюме была вода, она замёрзла и не дала льду раздавить судно. Ну, такая гипотеза, я не моряк. Массив льда пришлось резать УИном на куски, вынимая его брусками наружу. В результате, когда мы поднялись в трюм по ледяной лестнице, Эли совершенно замёрзла — работать с ней за спиной не получалось, а сама по себе она слишком мелкая, чтобы удержать в себе тепло. Идеальная фигурка не предусматривает жирового запаса на такой случай.

Внутри, разумеется, ничуть не теплее, чем снаружи, но зато нет ветра. Интересно, сколько тут минус? Термометра с собой не прихватили, а ощущениям я не очень доверяю. Кажется, что лютый мороз, но это больше из-за ветра. Я сплюнул, как герои Джека Лондона, — плевок на лету не замёрз. Но я не вспомнил, при каком морозе он замерзает, тем более что в тех книжках по Фаренгейту было. В любом случае, достаточно холодно, чтобы мы околели насмерть, если ничего не предпримем.

Завернул Эли в спальники, водрузил за спину, и мы пошли, светя фонариками, среди причудливого переплетения вмёрзших в лёд агрегатов и трубопроводов. Корабль брошен давно — ржавчина успела победить краску практически везде, несмотря на замедляющий коррозию холод. Усталость возобладала над исследовательским интересом без малейшего сопротивления — мы поднялись по трапу палубой выше, лишь бы льда не было, и там заняли первую

попавшуюся трюмную каюту. Убогость интерьера, напоминающего дешёвое купе, нас не смутила. Две откидные койки, столик, пустые одёжные шкафчики с металлическими дверцами. Если пароход пассажирский, то на верхних палубах наверняка есть помещения лучше, а это приют каких-нибудь кочегаров. Но у него есть важное преимущество — проходя через машинное отделение, мы увидели кучу угля. Точнее, «кучку» — явно недостаточно, чтобы развести пары в машине, — но и это пара центнеров, наверное.

Пустая бочка, фрагмент арматурной решётки, кусок трубопровода удачного диаметра и, конечно, УИн. Полчаса — и у нас в каюте пылает, разогревшись местами докрасна, простейшая «буржуйка». Уголь смёрзся настолько, что его оказалось проще настрогать тем же УИном, зато таскать недалеко. А до роскошных (предположительно) кают первого класса его бы через четыре палубы по трапам переть пришлось.

Печечка вышла фуфельная, тонкостенная, на угле такая быстро прогорит до дыр, но мы тут и не собираемся навеки поселиться. Трубу вывел, прорезав отверстие в борту, наружу. Растопили обломками ящиков, по мере разогрева накидали угля, и дело пошло. Промороженные стальные стены всё равно хрен прогреешь, но, если к ним не прислоняться — то тепло. А завывающей в огрызке трубы ветер даже придаёт всему этому некий уют — на контрасте. Типа ветер там — а мы здесь.

Пока готовил согревающий походный супчик из концентратов и тушёнки, Эли, пригревшись, уснула. Пришлось будить — на холоде лучше спать сытым. Суп не привел её в восторг, но сладкий чай с печеньем примирил с суровой действительностью.

Спали урывками, просыпаясь и подбрасывая быстро прогорающий в примитивной печке уголь. Один раз пришлось вести Эли в туалет, которым, не заморачиваясь, назначили соседнюю каюту. Искать гальюн сил не было, тем более что он наверняка замёрз давно. Негигиеничность нашего быта привела болезненно чистоплотную барышню в ужас, но ничего, потерпит. Зато не на улице, где завывание метели как будто ещё усилилось.

Вдвоём в спальнике с Эли было тесновато, но тепло, тем более что спали в термобелье. Судя по часам — проспали почти десять часов, и встали только потому, что надоело. Идти дальше, как мы собирались, было невозможно — ветер за бортом усилился до такой степени, что в трубе как будто волков кастрировали. Весь пароход стонал и даже как будто слегка вздрагивал под напором ветра. В крошечном иллюминаторе непроглядная серая муть. В такую погоду мы и километра не пройдём.

— Остаёмся? — спросил Артём.

— Придётся, — неохотно признал я.

Еды у нас на несколько дней хватит, но чёрт его знает, сколько ещё идти. Позавтракали сублимированной кашей с фруктами, сварили кофе — со сгущёнкой, для нажористости. Со скуки пошли осматривать пароход.

Ничего особо интересного не нашли — его явно покинули планово, вывезя всё ценное. Ни личных вещей, ни продуктов на камбузе, на что я, признаться, слегка надеялся. Действительно, на верхних палубах оказалось симпатично — стильный модерн в интерьерах. В рубке демонтирована большая часть приборов, но термометр на стене уцелел. Минус восемнадцать. Не ужас-ужас, но с таким ветром и в нашей одежде — верная смерть. Прихватили забытых в кладовке одеял, хотели завесить ими холодные стены в каюте, но, когда развернули, обнаружили, что они стали местом жизни, питания, и, заодно, последнего упокоения многочисленного мышиного семейства. Побрезговали и выкинули. Со стены в богатой каюте срезали бархатные алые шторы, и наша скромная обитель стала похожа на претенциозный бордель. Единственная ценная находка — замёрзшая в разорванных льдом баках на камбузе питьевая вода. Нарезали её кубиками, растопили, пополнили свой небогатый запас. Теперь хоть чай можно пить спокойно.

За образовавшимся досугом сделал лёгкие нарты — деревянные на стальных полозьях, с высокими бортами. Положим туда вещи, посадим, завернув в спальники, Эли — и будем тащить упряжкой из двух ездовых придурков. Это куда легче и удобнее, чем на спинах нести.

Обдумал идею соорудить парусный буер — с таким ветром даже под парусом из занавесок можно выжать роскошную скорость, — но опыта буеростроения у меня нет, а экспериментировать с конструкцией, от которой будет зависеть наша жизнь, не хочется. Перевернёт его, а нас по льду размажет. Опять же ветер сильный, а видимость никакая — даже если не перевернемся, то вмажемся куда-нибудь с разлёта. Не, плохая мысль.