Нечаев вернулся
Шрифт:
— Во время оккупации Эрра давно уже не было на свете!
Посетитель снисходительно кивнул.
— Но семья-то его была жива, — сказал он негромко. — Вдова, двое сыновей, дочь. Я дружил с младшим, он учился на курсах по подготовке в «Эколь нормаль»…
Что-то вдруг кольнуло Эли. Шевельнулось какое-то смутное, но болезненное воспоминание.
Незнакомец улыбнулся.
— Однажды жена Люсьена Эрра привела своего сына, моего приятеля, в библиотеку «Эколь нормаль». А он был тогда еще совсем мальчишкой, лет десяти, наверно. Она показала ему полки, заставленные огромными томами.
Эли нервничал, не понимая, что происходит.
— Последний раз я был здесь в сорок третьем, — продолжал незнакомец.
В сорок третьем? Да, зимой, в декабре. В тот раз они собрались впятером. Были Лорансон, младший Эрр, Соня В., их приятель по прозвищу Клебер и он сам. Все умерли, подумал он, кроме меня. И, может быть, Эрра. С той далекой поры он ничего о нем не слыхал. А остальные точно умерли. Мишель не вынес лагерных воспоминаний. Соня, лучезарная блондинка, попала в ловушку гестапо, уже под самый конец, но не сдалась. Она успела пустить в ход оружие и дорого продала свою жизнь. А Клебер после недели допросов проглотил капсулу с цианидом. Он часто представлял себе отчаяние Клебера, когда тот понял, что больше не выдерживает пыток. Его гнев, оттого что тело не повинуется духу, который вел его за все пределы страдания. Клебер проглотил капсулу с ядом, чтобы украсть у гестаповцев свою память, отнять у них чудовищную победу, которую они наверняка уже предвкушали. «Сволочи! Молчание трупа, вот что вам достанется от меня!» — так, наверно, он мысленно крикнул в безмолвии своего страшного одиночества. Клебер, такой чистый герой, совсем юный, одаренный всеми совершенствами души и тела… Ты отдал нам свою трепетную смерть, чтобы мы жили в равнодушии и сытости.
— Да, в сорок третьем, — повторил он. — Со мной был тогда Мишель Лорансон, отец Даниеля…
Эли побледнел.
Незнакомец вытащил из кармана удостоверение с триколором и представился.
— Старший комиссар Роже Марру.
Да-да, так звали отчима Даниеля, подумал Зильберберг.
И тут Марру сделал нечто странное. Он протянул руку и пощупал ткань зеленой куртки Эли, засмеявшись скрипучим смехом.
— Очень красивая куртка, Зильберберг! Разве что слегка кричащая. Смелая. Но очень красивая, правда.
Эли растерянно объяснил:
— Я только что вошел в дом, еще не успел раздеться!
Он действительно только что вернулся. Фабьену он в «Аксьон» не застал. Ему сказали, что она будет только в двенадцать. А Сергэ действительно улетел в Женеву — на день, а может, и больше. Эли оставил Фабьене записку с просьбой позвонить ему, как только она придет, и поехал домой, на бульвар Пор-Рояль. Не мог же он болтаться целый день по городу с пистолетом убийцы! Он принес его домой и спрятал в шкаф, рядом с отцовским смит-вессоном.
Марру опять усмехнулся:
— Не вижу связи!
И продолжал издевательским тоном:
— Я об этой куртке наслышан. Сегодня в восемь утра она маячила в сквере Жоржа Ламарка. Ее видели двое. Их показания совпадают…
Он посмотрел на Эли.
— Вам ведь известно, что некий Луис Сапата был убит там сегодня утром,
Эли молча кивнул.
— Лилиенталь в Америке, Сергэ в Женеве… У мадам Спонти в восемь был сеанс массажа, мы проверили… Так что алиби нет, кажется, только у вас…
Эли начал терять терпение. Им снова овладело холодное бешенство. Только что в него стреляли, теперь пытаются пришить убийство. Не многовато ли для одного утра?
— А мне нужно алиби, месье? — последнее слово Эли произнес ядовито.
— Комиссар, — уточнил Марру. — Старший комиссар Роже Марру…
— Простите, не привык общаться с легавыми, — сказал Эли резко.
— А я привык, — с улыбкой ответил Марру. — Я даже привык общаться с убийцами…
Марру точно рассчитал удар.
— Я расследую убийство, Зильберберг! Убийство Сапаты, разумеется… Другим убийством — убийством Даниеля Лорансона — я сейчас заниматься не уполномочен. Но вполне вероятно, что эти два убийства связаны!
Эли взял себя в руки.
— Почему мы… комиссар?
— Вы?
— Почему во всем многомиллионном Париже только мы нуждаемся в алиби?.. Мы, наша старая компания?
— А, вы имеете в виду «Пролетарский авангард»? — воскликнул Марру. — Сам Сапата вывел меня на вас… Перед смертью он позвонил мне в комиссариат, не застал и оставил сообщение: «Это касается Нечаева». Теперь понимаете?
Эли понимал, что должен играть в одиночку против этого типа, у которого на руках все козыри. И не знал, как ходить. Может быть, открыть карты? Но все ли?
— Вы, наверно, хотите о чем-то спросить меня, комиссар… Проходите, в доме будет удобнее…
Зильберберг посторонился, пропуская Марру. Перед тем как войти, комиссар еще раз оглянулся на дом Люсьена Эрра.
— «Революционер презирает общественное мнение, — прочел вслух Марру. — Он презирает и ненавидит во всех побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все то, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему…»
— Это из «Катехизиса революционера» Нечаева, — сказал Зильберберг за его спиной. — Да вы, наверно, и сами знаете.
Марру обернулся, кивнул.
— Знаю, — сказал он.
Большая комната, куда привел его Зильберберг, была завалена книгами и бумагами. Книги стояли на полках, громоздились на столах, стопками лежали на полу. Но это не выглядело как захламленность или запустение, возникающее от неряшливости, лени, душевного упадка. Нет, во всем этом была жизнь, уют. Сразу чувствовалось, что эти груды книг питают работу мысли.
Марру вспомнил домашнюю библиотеку Люсьена Эрра. Сорок пять лет спустя комната Эли Зильберберга напомнила ему ту, что он видел во время войны в доме напротив: и здесь и там царила атмосфера напряженного размышления. Сопоставимого по глубине и силе.
Одна из стен в кабинете Эли была до середины занята пробковой панелью, где он с помощью разноцветных кнопок и клейкой ленты развесил газетные вырезки, фотокопии книжных страниц, библиотечные карточки, листки бумаги с цитатами и афоризмами, высказываниями политиков, фрагментами интервью с писателями и тому подобное.