Нечто из Рютте
Шрифт:
– К донжону.
– Ну да, в той башне окно одно светилось, холоп стал свистеть и свистел, пока из окна не выглянула баба.
– Ты ее разглядел?
– Да куда там, темень же кругом, я по голосу понял, что баба. А потом эта баба из ворот вышла, стражники ее выпустили ночью.
– Ты разглядел ее? – не отставал солдат.
– Экселенц, темно было, луна чуть светила, да мало видно было, приметил только, что она ростом с холопа трактирщика, а тот не махонький.
– Так то была эта кобыла Франческа, – догадался Ёган.
– Так вот, баба потом пошла в замок, а холоп
– Хитер ты, Сыч, – восхитился Ёган.
Сыч не без гордости согласился, кивнув. И продолжил:
– Подождали мы с ним малость, и эта баба вышла опять, потолковали они с ней, и холоп пошел обратно. Я за ним. Холоп пришел в трактир и из рукава достает бумагу. Отдает трактирщику. Трактирщик ее читает и садится писать ответ. Трактирщик, значит, бумагу пишет, а я гляжу: калека-то в трактире сидит, ждет. Трактирщик бумагу дописал и убогому ее отдал.
– А ты глянул, куда он пошел? – спросил Волков.
– Хотел было, да куда там, пока я к двери шел, он как растаял. Словно не было его. Хотя я в темноте хорошо вижу.
– Ёган, а много в Рютте убогих? – поинтересовался солдат.
– А чем убог-то он был? – спросил Ёган у Сыча.
– Доходяга, кожа да кости, сам пег, годков за тридцать, бороденка как у козла, крив на правый бок, хром на правую ногу. Ходит – качается, – четко описал убогого Сыч.
– Так то наш сапожник, – сразу догадался Ёган. – Его так и кличут – кривой Стефан.
– Сапожник, значит, – задумчиво произнес солдат. И помолчав, добавил: – Думаешь, письмо было от этого скомороха ла Реньи?
– От скомороха не от скомороха, к чему нам гадать, мы, чай, не цыгане, – отвечал Сыч, – возьмем колченогого да спросим, от кого письмецо-то было.
– Молодец ты, Сыч, – сказал солдат.
– Для вас, экселенц, стараюсь, – отвечал ловкий мужичок, заметно заискивая и с просящими нотками в голосе.
– Чего? – спросил Волков. – Деньги нужны?
– Нужны, экселенц, поиздержался я, – промямлил Сыч.
– Я ж тебе давал, и немало, пропил, что ли?
– Нет, экселенц, я к вину равнодушный.
– А что, кости?
– И играть я не люблю.
– Да не мог ты столько денег прожрать. – И тут солдат догадался: – На баб спустил все?
– Да не то чтобы на баб… На одну… Тут появилась в трактире одна бабенка. Молодая. Вся такая… аж голова от нее кругом, похлеще, чем от вина.
– И ты, дурак, все деньги на нее спустил? Я ж вроде тебе полталера давал, ты все потратил?
– Уж больно она много берет, – виновато ответил Сыч.
– Так брал бы кого попроще.
– Да шваль мне без интереса, – объяснял Сыч.
– Я твоих девок оплачивать не буду, – произнес солдат зло, – Ёган, дай дураку двадцать крейцеров.
– Маловато, экселенц, – мялся Сыч.
– Маловато ему, – возмущался Ёган, – мужик на такие деньги со всей семьей месяц живет.
– Экселенц!.. Еще бы хоть десяточку…
– Иди, иди, – выгонял его Ёган, – господин хворый, а тут ты еще… Иди в кабак да сторожи там трактирщика.
– Ни пфеннига больше, – отрезал солдат. – Сиди там и смотри в оба. И чтобы денег тебе на десять дней хватило.
Когда Ёгану удалось выгнать
– Вы, может, поесть чего желаете, аббат велел вам всего давать, что в кладовых есть.
– Позови-ка Сыча обратно, – сказал коннетабль, чувствуя, что силы потихоньку возвращаются к нему.
– Да зачем же он дался-то вам?
– Зови. – Волков сел на кровати и поморщился от боли в ноге. Взял молоко, стал пить без удовольствия, через силу.
Сыч вернулся. Стоял, ждал, пока Волков допьет. Тот допил и начал:
– Трактирщика брать думаю.
– Нельзя так, экселенц.
– Почему.
– Возьмете вы трактирщика, а он в деревне человек видный. О том сразу разговоры пойдут. И тот, кто письмецо-то ему слал, об этом и узнает. И тогда ищи ветра в поле. Жидка брать нужно напоследок.
– А что ж нужно делать?
– Так убогого брать нужно, да и этого тихо, в ночь, чтобы слухи не пошли.
Волков вспомнил, что со старостой из Малой Рютте Сыч оказался прав, да и сейчас он говорил дело.
– Что ж, значит, будем брать ночью.
– Да, тихонько подъехать с телегой, дверь не ломать, позвать на улицу, мешок на голову и в подвал. А там уже спросить, от кого он бумаги носит, и желательно все вызнать до утра, пока его не хватились.
– Каков ловкач! – восхитился Ёган. – Откуда ты все знаешь?
Но Сыч на него даже не взглянул, он заискивающе улыбался Волкову.
– Экселенц, может, пожалуете еще хоть десять крейцеров?
– Ёган, дай ему деньгу, – сказал Волков.
После ухода Сыча то ли от молока, то ли от новой информации, но солдату захотелось есть. Морщась от боли в ноге, он откинул одеяло и произнес:
– Давай-ка одежду.
– Господь милосердный, вы хоть когда-нибудь угомонитесь? Вы три дня назад при смерти лежали, монахи за вас большой молебен устраивали, а он только глаза открыл, и одежду ему подавай. Ни поевши, ни помывшись.
– Хорошо, грей воду, – согласился Волков.
– А поесть?
– Мыться, одежду, еду.
Ёган вздохнул с укором и ушел.
Раньше было непросто, а сейчас стало еще сложнее. Волков заметно похудел и теперь с удивлением смотрел, как болтаются его ноги в сапогах. Старая добрая стеганка была велика, а кольчуга стала невыносимо тяжелой. Он носил доспехи последние пятнадцать лет как одежду, и теперь для него была тяжела кольчуга. Он встал, его лицо перекосило от боли, а левую ногу, ступню, вывернуло. Качнулся так, что Ёган едва его успел поддержать, даже стоять было больно, не говоря уже про то, чтобы идти, но он сделал шаг. И снова от боли всего передернуло. И тут до него вдруг дошло, что та хромота, которая имелась у него до поединка, и хромотой-то не была. Так, особенность походки. А вот теперь ему придется хромать по-настоящему, а может, даже ходить с палкой, как старику. Ему показалось, что с ним случилось то, чего он боялся больше смерти. Он стал колченогим, увечным. Волков стоял посереди маленькой кельи, прислушивался к себе и думал о двух вещах: это навсегда и сможет ли он сам сесть на коня. Ездить верхом? Или это будто так же больно, как ходить и стоять? Ёган, придерживающий его за локоть, спросил: