Неделя как неделя
Шрифт:
Составители анкеты хотят знать, в каких условиях я живу: «Отдельная квартира… жилпло-щадь… кв. метров… количество комнат, удобства…» Условия у меня прекрасные — новая квартира, тридцать шесть метров, три комнаты…
О! Да они хотят знать обо мне решительно все. Их интересует моя жизнь по часам… «в принятую единицу времени». Ага, «единица» — это неделя. Сколько часов у меня уходит на: «а) домашнюю работу, б) занятия с детьми, в) культурный досуг». Досуг расшифрован: «радио и телепередачи, посещение кино, театра и проч., чтение, спорт, туризм и проч.».
Эх,
Так комментирую я про себя анкету. Но вот следующий вопрос, и всякая охота остроумничать у меня пропадает: «Освобождение от работы по болезни: вашей, ваших детей (количество рабочих дней за последний год; просим дать сведения по табелю)». Прямо пальцем в больное место! К утреннему разговору с шефом… Что у меня двое детей, начальству, конечно, известно. Но сколько дней я просиживаю из-за них дома, никто не подсчитывал. Познакомятся с этой статистикой и вдруг испугаются. Может, я сама испугаюсь — я ведь тоже не подсчитывала. Знаю, что много… А сколько?
Сейчас декабрь, в октябре был грипп у обоих — начала Гулька, потом заболел Котька, кажется, две недели. В ноябре простуда — остатки гриппа дали себя знать по плохой погоде, дней восемь. В сентябре была ветрянка — принес ее Котька. С карантином получилось чуть ли не три недели… Вот ведь уже не помню! И так всегда — один уже здоров, а у другого в разгаре.
А что еще может быть? — думаю я в страхе за ребят, за работу. Корь, свинка, краснуха… и, главное, грипп и простуда, простуда. От плохо завязанной шапки, от плача на прогулке, от мокрых штанов, от холодного пола, от сквозняков… Врачи пишут в справке ОРЗ — острое респираторное заболевание. Врачи торопятся. Я тоже тороплюсь, и мы отводим ребят еще с кашлем, а насморк у них не проходит до лета.
Кто придумал эту анкету? Зачем она? Откуда взялась? Я верчу ее, но не нахожу никаких данных о составителях. Смотрю на Люсю черную и делаю ей знак глазами — «выйдем». Но сразу же поднимается Люська беленькая, и мы оказываемся за дверьми втроем. Это жаль. Мне так хотелось поговорить с Люсей Маркорян об утренней беседе, работе, анкете — обо всем вместе. Люська — добрая душа, но говорить при ней я не буду, она болтушка, всякая информация ее распирает.
Маркорян тотчас закуривает и, выпустив на нас клуб дыма, спрашивает с вызовом:
— Ну что?
Это значит: «Как тебе анкета?» Я понимаю. Но Люся беленькая возмущается:
— Как — «что»? Она же ничего не знает, она опоздала…
— Еще и опоздала! — говорит Люся черная с насмешливым сочувствием и кладет мне на плечо руку, худую, как птичья лапа. — Неужели ты не можешь не опаздывать, Буратинка, а?
— К нам приходили эти самые, ну… демографы, — торопится Люська выложить новость, — и сказали, что экспериментально проведут анкету
— Институт у нас, правда, мужской, но с женскими лабораториями, — вставляет Люся черная.
— Да ну тебя! — отмахивается Люська. — А потом, если опыт пройдет удачно, такую анкету проведут по всей Москве.
— Что значит «удачно», — спрашиваю я Люсю черную, — и вообще чего они хотят?
— Черт их знает, — отвечает она, вздернув острый подбородок, — анкета — это теперь модно. В общем, они надеются выяснить важный вопрос: почему женщины не хотят рожать?
— Люся! Они ж этого не говорили! — возмущается Люся беленькая
— Говорили. Только называли это «недостаточные темпы прироста населения». Мы вот с тобой даже не воспроизводим насления. Каждая пара должна родить двоих или, кажется, даже троих, а у нас только по одному… (Тут Люся вспоминает, что беленькая — «мать-одиночка».) Тебе хорошо — с тебя не посмеют спрашивать. Оле тоже хорошо — она план выполнила. А я? Мне вот дадут план, и тогда — прощай моя диссертация!
Они говорят, я смотрю на них и думаю: «Люся Маркорян похожа на обгорелую головешку, Людмилка — на пушистого белого барашка, а если судить «по-анкетному», то первая — самая благополучная, а вторая — самая обездоленная из четырех «мамашенек» нашей лаборатории».
Мы все знаем друг про друга. Муж Люси черной — доктор наук, недавно построили большую кооперативную квартиру, денег хватает, у пятилетнего Маркуши есть няня. Кажется, куда лучше? А на самом деле вот что: доктор пять лет допекает Люсю тем, что она эгоистка, губит ребенка, доверяет воспитание чужим старухам (отдать мальчика в детский сад он не разрешает). Люся вечно ищет очередную пенсионерку «сидеть с ребенком». Доктор настаивает, чтобы Люся оставила работу, он хочет второго ребенка и вообще «нормальную семью».
У Люси беленькой мужа нет. Вовкин отец, капитан, слушатель какой-то военной академии, приехавший из другого города, скрыл от Люськи, что у него семья. Узнала она об этом поздновато. Когда Люська сказала капитану, что она на четвертом месяце, он исчез, как провалился. Мать Люськи, приехавшая из деревни, сначала чуть не прибила дочь, потом пошла жаловаться на капитана «самому главному начальнику», потом плакала вместе с Люськой, ругала и кляла всех мужчин, а потом осталась в Москве и теперь нянчит внука, ведет хозяйство. От дочери она требует только — делать покупки, стирать большую стирку и обязательно ночевать дома.
Меньше всего мы знаем про Шуру. Сынишка ее учится в третьем классе. После школы, до прихода матери, он дома один. От группы продленного дня Сережа отказался наотрез, хозяйничает. Шура за день звонит домой несколько раз: «Как поел? Не забыл газ погасить?.. Дверь смотри не оставь, когда пойдешь гулять!.. (А ключ у него на тесемке пришит к курточке.) Учишь ли уроки? Не зачитывайся». Серьезный парнишка! У Шуры муж пьет. Она скрывает, но мы догадались давно. Мы ее не спрашиваем о муже.
Должно быть, самая счастливая из нас — я.