Нефть!
Шрифт:
На рождественские каникулы Бэнни уехал в Парадиз, и как раз в это время там получились первые вести от Поля. Открытка со штемпелем Американской экспедиционной армии, но без обозначения места отправления. Простое почтовое открытое письмо, а не одна из тех открыток с видами, изображающими "сцены из жизни Иркутска", "сани, запряженные верблюдами", или что-нибудь в этом роде.
"Дорогая Руфь! — писал Поль. — Пишу только несколько слов, чтобы сказать, что я здоров и что все хорошо. Я получил твои три письма. Пожалуйста, пиши чаще. У нас много работы, и я интересно провожу время. Мой привет всем домашним, Бэнни и м-ру Россу. Любящий тебя Поль".
Руфь получила эту драгоценную весть за несколько дней до приезда Бэнни, и нечего говорить
— Но для чего же нужна такая строгая цензура? — спросил Бэнни.
М-р Росс ответил, что в такие времена приходится прибегать ко всему, чтобы только оберечь армию от пропаганды.
Когда Бэнни пришел к отцу говорить с ним о записке Поля, он застал его за чтением газеты, в которой были помещены самые последние сведения обо всем, что творилось на свете. Германская и австрийская империи с треском рушились, и это было большим торжеством для демократии. Но теперь друзьям демократии предстояло новое трудное дело — нужно было обуздать дикого зверя, именуемого большевизмом. Прежде всего они решили подействовать на него измором, для чего устроили блокаду на всех фронтах. Всюду же, где добропорядочные, почтенные представители русской интеллигенции и русской армии образовывали временные правительства, союзники спешили им на помощь, поддерживая их деньгами и вооружением. Генерал Деникин завладел югом России; на западе образовалась целая группа новых правительств; на севере — в Архангельске — антибольшевистская группа действовала под покровительством англичан и американцев. Что касается Сибири, то там еще в дни Керенского образовалось социалистическое правительство. Но все эти социалисты оказались пустыми говорунами, их правительство было свергнуто, и их заменил настоящий военный человек, адмирал Колчак, командовавший раньше царским флотом. За спиной этого адмирала стояли союзники, желавшие сделать его правителем Сибири, и американские войска были отправлены туда с целью охранять железнодорожный путь и держать его открытым для продвижения колчаковских войск. Разумеется, большевики и симпатизирующие им местные жители раздували этот факт, как только могли, и распространяли всевозможные слухи.
— Вот почему нам приходилось все письма подвергать строгой цензуре, — прибавил м-р Росс.
Бэнни не задавал более по этому поводу никаких вопросов. За те семь месяцев, которые он провел в лагере, он успел усвоить себе военную точку зрения. Он остро воспринимал всю опасность большевистской пропаганды и говорил себе, что если ему когда-нибудь придется иметь дело с теми, кто такой пропагандой занимается, то он на них немедленно донесет. Невинность его в этом отношении была так глубока и до того мало он был знаком с тактикой неприятеля, что совершенно не отдавал себе отчета в том, что как раз в это самое время он впитывал в себя яд этой пропаганды. И где? — в одном из классов своего университета, самого консервативного изо всех.
Нельзя в этом винить, конечно, переутомленного работой председателя университета д-ра Коопера. Не он, но пользующийся его полным доверием декан университета пригласил, по рекомендациям высших властей, молодого преподавателя, который заведовал перед тем отделом оказания помощи в Салониках и был сыном одного из известных пасторов-методистов. Это был Даниэль Вебстер-Ирвинг, и кому могло прийти в голову, чтобы человек с такой фамилией мог страдать от каких бы то ни было политических переворотов?
Молодой преподаватель действовал в высшей степени тонко. Он не говорил ничего такого, что могло бы быть потом поставлено ему в вину, но сеял в своих слушателях семена сомнения, задавая им вопросы, советовал им "думать хорошенько самим". Во всяком университете всегда можно найти среди студентов несколько "больных голов", один из товарищей Бэнни
Президент Вильсон отправился в Европу с целью водворить там то царство справедливости, которое он обещал. Его путешествие по Англии и Франции было одним сплошным триумфом, и все американские газеты были полны описаниями тех чудес, которые он собирался совершить. Но в классе м-ра Ирвинга Бэнни впервые услышал намек на то, что президент случайно не упомянул о самом важном изо всех "четырнадцати пунктов" — о требовании "свободы морей"… Могло ли это означать, что это было платой за поддержку Британией его программы?.. А еще поразительнее — это то, что Бэнни узнал за этими уроками, что те тайные договоры, которые союзники заключили между собой по окончании войны, красовались теперь на столе, за которым вырабатывались мирные условия, и служили там предметом яростных споров и несогласий. Бэнни никогда не мог забыть того, что говорилось по поводу этих договоров м-ром Россом и Полем и как его отец уверял, что все эти договоры не что иное, как дело рук большевиков, их мошеннических махинаций. И вот теперь оказывалось, что никто из союзников не сомневался в их подлинности и все были заняты тем, чтобы их закрепить, не считаясь с обещаниями, данными президентом Вильсоном Германии.
Бэнни не замедлил сообщить отцу об этой изумительной новости. По-видимому, Поль не ошибался, и скверные большевики говорили правду. Какого он обо всем этом мнения?
Но м-р Росс совершенно не знал, что об этом думать. Он был, видимо, очень расстроен и ответил, что сейчас он ничего определенного сказать не может, что надо вооружиться терпением, подождать, чтобы все это выяснилось. Но чем дольше все ждали, тем дела становились все хуже и хуже. Было очевидно, что наш президент сделал именно то, чего, по убеждению м-ра Росса, он никогда не мог сделать: дал себя обмануть. Подобно тому как вода просачивается под плотиной — дух скептицизма проникал в атмосферу Тихоокеанского университета, в атмосферу того класса, в котором происходили лекции по новейшей истории.
М-р Ирвинг отнюдь не занимался обсуждением мирной конференции. Казалось, что он следит только за тем, чтобы студенты хорошо запоминали названия всех сражений и имена всех главных лиц командного состава франко-прусской войны. Но одна тема так ведь легко может переходить в другую, и было так трудно держать все эти "больные головы" в спокойном состоянии…
То же самое происходило и в других аудиториях в других частях Соединенных Штатов. Студенты заражали друг друга "опасными мыслями", которые не замедлили проникнуть и в конгресс, а оттуда попали, разумеется, и в газеты. Точно какой-то страшный шторм разразился внезапно над страной. Миллионы идеалистов, подобных Бэнни, оказались стоящими лицом к лицу с тем жестоким фактом, что их кукла, с которой они так возились, была набита опилками.
Да, это было время тяжелых испытаний. Вспомнить только обо всех золотых обещаниях, которые нам были сделаны, обо всех блестящих надеждах, которые мы так лелеяли! Сколько крови было пролито нашими юными воинами! Там, на полях Франции мы потеряли триста тысяч человек убитыми и ранеными. И все это для того, чтобы союзные государственные деятели — мрачные, злые старые люди, восседавшие за столами мирной конференции, росчерком пера возвращали мир на то самое место, на котором он находился до войны. Они навсегда увековечивали все старые ненависти, все старые несправедливости и прибавляли к ним еще тысячи новых. Они отрывали германцев от их собственных земель и отдавали их французам, австрийцев отдавали итальянцам, русских — полякам, и так дальше, принуждая миллионы людей жить под властью тех правительств, которых они боялись и презирали, и этим самым направляя всех верным путем к возмущениям, которые должны были бросить Европу в новую страшную бойню.