Нефтяные магнаты: кто делает мировую политику
Шрифт:
— Я не знаю, — заявляет он мне сразу, — как вы собираетесь вести беседу, но я бы хотел предварительно сказать кое-что. Он умолкает на мгновение, смотрит на меня, словно ждет моего согласия, а потом, поскольку я молчу, продолжает:
— Часто утверждают, что мы использовали много рабочей силы из лагерей [он не прибавляет «концентрационных»] для нашего военного производства. Я могу сказать вам, что это ложь…
— Но, господин Шпеер, ваши слова противоречат свидетельским показаниям, опросам, донесениям, найденным документам, которые доказывают обратное.
Он раздраженно кивает головой и обескураженно поднимает
— Послушайте…
В то время как он с раздраженной медлительностью подбирает слова, его глаза холодно устремлены на меня:
— То, что я вам говорю, это правда. Мы не использовали этих заключенных просто потому, что они были в слишком плохом состоянии, чтобы быть нам полезными.
Эти слова произнесены непререкаемым тоном. Я смотрю на него с восхищением и отвращением одновременно. Человек, который сидит напротив меня, в 1931 году вступил в нацистскую партию, в 1934 году придумал грандиозное оформление съезда этой партии, который проходил в Нюрнберге. Гитлер, неудавшийся художник, впечатленный его архитектурным талантом, поручает ему реконструкцию Берлина, предназначенного стать столицей тысячелетнего рейха. В результате он не создает ничего, кроме новой государственной канцелярии. В 1942 году его назначают руководить Министерством вооружений и военной промышленности, которое использует в широких масштабах десятки тысяч заключенных, уже практически приговоренных к смерти нацистами.
Во времена моей встречи со Шпеером ни один документ не мог неопровержимо доказать, что он сам бывал в этих лагерях. И вся его защита строилась на этом отсутствии неоспоримых фактов. С тех пор его дело значительно дополнилось доказательствами его поездок во многие концентрационные лагеря, а также на подземный завод в Дора, где умерли тысячи заключенных. Один документ даже доказывает, что он занимался настоящей спекуляцией недвижимостью, принадлежавшей уничтоженным евреям, которую он присвоил.
«Гитлер лично объявил мне об этом»
У нас на дворе 1972 год, то есть ровно тридцать лет назад Гитлер назначил Шпеера главой военно-промышленного ведомства — в тот момент, когда военная нацистская машина работала на всех фронтах. Я спрашиваю, как он воспринял это назначение. Человек презренный, но тщеславный, он высоко поднимает голову и надувает грудь. Он не высказывает никакого раскаяния:
— Гитлер лично объявил мне об этом. Мы были с ним наедине. Для меня это была великая честь и тяжелая ответственность, поскольку авиационные налеты союзников причиняли большие разрушения и нарушали наше снабжение.
Низенький стол, разделяющий нас, накрыт белой скатеркой, и в конце каждого своего ответа Шпеер нервно проводит пальцами по ткани.
Он предупредил меня, что мы вместе поедем позавтракать и там продолжим интервью. Он напяливает на себя старую меховую куртку и ведет меня к подержанному «фольксвагену», припаркованному у входа. На извилистой дороге он пугает меня тем, что во время разговора поворачивается ко мне, постоянно перемещаясь на левую сторону дороги. Я спрашиваю себя, какую непростительную ошибку я мог совершить, чтобы вот так рисковать закончить свою жизнь в автомобильной катастрофе бок о бок с нацистским преступником. Но при этом я восхищен. Впервые в жизни я вижу существо, символизирующее абсолютное
— Знаете ли вы, — говорит он мне, старательно разворачивая салфетку, — что было нашим огромным неравенством? — Он выражается, как инженер на пенсии. — Ну, — продолжает он, — это была нефть. Задолго до начала войны Гитлер повторял, что это наша ахиллесова пята. Поэтому мы с большим успехом развивали производство синтетического бензина, который в 1940 году составил половину нашего военного снабжения.
— Но его было недостаточно, чтобы вести продолжительную войну на нескольких фронтах. Погруженный в изучение меню, Шпеер поднимает голову.
— Именно поэтому Гитлер выбрал стратегию блицкрига. Как вы это называете по-французски?
— Молниеносная война.
— Ах так… Использовать максимум танков для быстрой и жестокой победы и с недорогим горючим. Это принесло успех в Польше, а также и во Франции. Он с сокрушенным видом улыбается мне, затем заказывает паштет, за которым следуют дичь и мозельское вино. В этом неприятном человеке скрывается высокомерие.
— Поскольку вы говорите о нефти и о потребностях в ее снабжении нацистской армии…
— Нет, немецкой, — сухо прервал он меня.
Я возражаю:
— Мы говорим о немцах и о нацистах.
Он раздосадован. Черты его лица твердеют.
— Это неправильно.
— Я бы хотел вернуться к своему вопросу: какую ошибку Гитлер и его окружение, к которому вы принадлежали, совершили в деле снабжения нефтью?
— Никакой.
Шпеер так же мало расположен к раскаянию, как и к признанию прошлых ошибок:
— Мы не совершили никаких ошибок, но мы неудачно сыграли.
Я выражаю удивление.
— Да, месье. Прежде всего, мы не подумали о том, что американцы вступят в войну. К тому же они и не хотели вступать, но, в конце концов, Рузвельт уступил нажиму некоторых групп.
— Каких?
Он устало пожимает плечами:
— Вы их хорошо знаете. Еврейские влиятельные организации, связанные с лоббистами нефти и вооружения…
Я чувствую приступ тошноты.
— Преимущество заключалось в нефтяных возможностях Америки. Более того, в 1940 году Советы аннексировали часть Румынии вблизи от нефтяных промыслов Плоешти.
— Но почему же вы в этих условиях, когда уже сражались на нескольких фронтах, вторглись в Советский Союз?
«Мы вторглись в Россию ради нефти»
Он удивленно смотрит на меня, в то время как официант суетится вокруг него. Разрыв между провинциальной, деревенской обстановкой и содержанием нашего разговора кажется прямо сюрреалистическим.
— Буквально по этой причине: наложить свою руку на нефть, контролируемую Москвой на Кавказе. Я знаю, что выдвигалось много других причин, но я могу вас заверить, что было для Гитлера главным приоритетом: снабжать нас горючим, преградить русским частям доступ к нему, с тем чтобы потом взять контроль над нефтяными месторождениями Ирана. Наступление началось в начале 1942 года. К сожалению, оно захлебнулось недалеко от Баку.