Негр с «Нарцисса»
Шрифт:
— Легче, легче вы там! Не укокошьте малого. Не налегай!
Вамимбо, обезумев от возбуждения, висел головой вниз и понукал нас, как сумасшедший:
— Ху! Бей его. Ху! ху!
Мы испугались, что он свалится и убьет кого-нибудь из нас и стали торопливо умолять боцмана «спихнуть проклятущего финна через борт». Затем все разом завопили, обращаясь к доскам:
— Отойди отсюда, проходи вперед, — и прислушались.
Мы услышали только глухой гул и стон ветра над головами и беспорядочный рев и свист волн внизу. Корабль, словно охваченный отчаянием, безжизненно переваливался с боку на бок, и наши головы отчаянно кружились от этого непривычного движения.
Бельфаст закричал:
— Ради бога, Джимми, откликнись! Где ты!.. Постучи, Джимми, дорогой! Стукни! Сволочь этакая, черная гадина!
Но тот был спокоен, как мертвец в своем склепе, и мы, точно люди, стоящие над могилой, готовы были заплакать, — но не с горя, а от досады, напряжения, усталости, от огромного желания покончить с этим, уйти и лечь отдохнуть где-нибудь, где можно было бы наблюдать грозящую опасность и свободно дышать.
Арчи крикнул:
— Расступись!
Мы сжались за его спиной, втянув головы, а он стал наносить один за другим удары по шалнеру. Доски затрещали. Вдруг лом наполовину исчез в расколовшейся продолговатой щели. Он, должно быть, миновал голову Джимми на какой-нибудь дюйм. Арчи быстро вытащил лом, и этот бессовестный негр бросился к дыре, приложил к ней губы и прошептал почти беззвучным голосом:
— Помогите!
Он прижимал к ней голову, стараясь, как безумный, пролезть через это отверстие в дюйм ширины и три дюйма длины. Мы были уже до такой степени расстроены, что этот невероятный поступок окончательно парализовал нас. Казалось, невозможно было отогнать его оттуда. Даже Арчи утратил под конец самообладание:
— Если ты не уберешься, я вгоню тебе этот лом в башку! — крикнул он решительным голосом. Он сделал бы то, что говорил, и его серьезность, казалось, произвела впечатление на Джимми. Он вдруг исчез, и мы принялись расщеплять доски и поднимать их рычагом с рвением людей, которые стремятся захватить своего смертельного врага, чтобы разорвать его на куски. Дерево раскололось, затрещало и поддалось.
Бельфаст просунул в дыру голову и плечи и злобно вцепился в негра.
— Поймал его! Поймал! — крикнул он. — Вот, вот… Опять ушел! Держу, ребята! Тяните за ноги! Тащи!..
Вамимбо не переставал гукать, боцман командовал:
— Вцепись ему в волосы, Бельфаст. Тащи их обоих, ребята. Навались!
Мы дернули изо всех сил, вытащили Бельфаста и с негодованием выпустили его. Он сидел на полу весь багровый и в отчаянии всхлипывал:
— Как я могу ухватиться за эту поганую короткую шерсть?!
Вдруг голова и плечи Джимми появились в отверстии. Он просунулся наполовину и брызгал слюной у наших ног. Мы бросились к нему с жестоким нетерпением. Мы разорвали рубаху на его спине, мы тащили его за уши, мы задыхались над ним.
И он вдруг весь целиком очутился в наших руках, словно кто-то внизу сразу отпустил его ноги. Тем же движением, не передохнув, мы подняли его вверх. Дыхание со свистом вылетало из его груди, он колотил ногами наши поднятые вверх лица, и, ухватившись за две пары чьих-то рук над своей головой, извивался с такой силой, что, казалось, вот-вот вылетит из наших объятий, словно пузырь, наполненный газом. Обливаясь потом, мы возились вокруг каната, и, попав под холодную струю ветра, задерживали дыхание, точно окунувшись в ледяную воду. Лица наши горели, а тела дрожали до самого мозга костей. Никогда еще шторм не казался нам более свирепым, море более безумным, солнце более безжалостным и насмешливым, а положение судна более безнадежным и страшным, чем в те минуты. В каждом движении «Нарцисса» мы видели конец его агонии и начало нашей. Мы, шатаясь, выбрались за дверь и, сбитые неожиданным валом, покатились вниз друг на друга. Стена юта показалась нам более гладкой, чем стекло, и более скользкой, чем лед. Уцепиться было не за что, кроме одного только длинного медного крюка, которым пользовались обыкновенно, чтобы удерживать дверь открытой. За этот крюк держался Вамимбо, а мы все сидели на нем, вцепившись что было сил в нашего Джимми. Он совершенно обессилел после перенесенных волнений. И мы впивались в него, как исступленные. Казалось, у него не хватило бы сил, чтобы шевельнуть пальцем. Мы не боялись за то, что Вамимбо выпустит крюк (все знали, что это животное сильнее любой тройки из команды судна), но дрожали за крюк, который мог отлететь под такой тяжестью, и были, кроме того, уверены, что судно на этот раз окончательно решило перевернуться. Однако этого не случилось. Волна прокатилась через нас. Боцман крикнул:
— Живо наверх, живо наверх! Сейчас затишье! Скорее к корме, или мы все тут отправимся к дьяволу!
Мы стояли вокруг Джимми и молили его встать на ноги или хотя бы ухватиться за нас. Он смотрел на нас своими выпученными глазами, вялый и немой, словно рыба, как бы лишившись вдруг всякой упругости. Он не становился на ноги и даже не желал обнять нас за шеи. Это был теперь просто холодный черный мешок кожи, слабо набитый мягкой шерстью; руки и ноги его болтались, точно из них вынули все суставы и кости, голова перекатывалась из стороны в сторону, нижняя губа висела, огромная и тяжелая.
Мы теснились вокруг него, встревоженные, испуганные и, раскачиваясь взад и вперед, защищали его своими телами. Стоя у самого порога вечности, мы все разом пошатывались на нетвердых ногах, делая непонятные и нелепые движения, словно толпа пьяных, которая не знает, что ей предпринять с украденным трупом.
Необходимо было что-нибудь придумать и во что бы то ни стало перетащить его на корму. Мы обвязали Джимми веревкой под мышками, затем с опасностью для жизни подняли и подвесили его безжизненное тело к утке бака. Джимми не издавал ни единого звука; у него бьш невероятно смешной и жалкий вид, словно у куклы, потерявшей половину своих опилок; мы снова пустились в опасный переход через главную палубу, осторожно таща за собой этот жалкий, бессильный, этот ненавистный груз. Он был не очень тяжел, но не мог бы быть более неудобным, если бы весил целую тонну. Мы буквально передавали его из рук в руки. Время от времени нам приходилось подвешивать его на ближайший кофельнагель, чтобы перевести дух и выравнять цепь. Если бы нагель сломался, Джимми неизбежно погрузился бы в Южный океан. Но делать было нечего, приходилось рисковать. Спустя некоторое время, он, по-видимому, сообразил, слегка застонал и с большим усилием прошептал несколько слов. Мы жадно прислушались. Он упрекал нас за невнимательность и за то, что мы подвергаем его такой опасности: «После того как я с таким трудом выбрался оттуда», — слабо пробормотал он. «Оттуда» означало его каюту. И еще «он» выбрался оттуда! Мы, по-видимому, были ни при чем во всей этой истории! Все равно мы двинулись дальше, по-прежнему подвергая его опасности свалиться, просто потому, что ничего другого нельзя было придумать. Ибо в то время, хотя мы и ненавидели его больше чем когда-либо, и кого-либо под небом, мы все же ни за что не хотели бы потерять его. Вопрос о спасении Джимми после всех затраченных усилий превратился в личный спор между нами и морем. Мы готовы были прилипнуть к нему. Если бы нам (допустив невероятную гипотезу) пришлось затратить столько труда и пережить столько волнений из-за пустой бочки, эта бочка сделалась бы для нас такой же бесценной, как Джимми. Даже еще больше, потому что у нас не было бы причин ненавидеть бочку, а Джимми Уэйта мы ненавидели. Мы не могли отделаться от чудовищного подозрения, что этот поразительный чернокожий безжалостно прикидывается больным перед лицом нашей работы, нашего презрения, нашего терпения и продолжает притворяться теперь перед лицом нашей преданности, перед лицом самой смерти. Наше неясное и несовершенное нравственное сознание наполнялось отвращением перед этой низкой, недостойной мужчины ложью. Но он держался за нее с поразительной стойкостью. Нет! Сомневаться было невозможно. Наш Джимми был очень опасно болен. Его сварливый характер являлся только результатом сознания неотвратимой смерти, которую он чувствовал около себя. Всякий человек станет раздражительным, имея под боком такого властного товарища. Но что же, в таком случае, представляли из себя мы с нашими мыслями? Негодование боролось в нас с сомнением, попирая в этой схватке наши самые интимные чувства. Мы ненавидели его за подозрение; мы ненавидели его за сомнения. Мы не могли спокойно презирать его, но не могли и жалеть его, не рискуя собственным достоинством. И так мы ненавидели его и бережно передавали из рук в руки. Мы кричали: «Держишь его?» — «Да!» — «Ладно, отпускай!» — и он переходил из одних вражеских рук в другие, проявляя не больше жизни, чем старая подушка. Его глаза превратились в две узкие белые полоски на черном лице. Он медленно дышал, и воздух вырывался из его губ с шумом, напоминавшим звук мехов. Наконец мы добрались до лестницы юта. Это было сравнительно безопасное место, и мы прилегли на минуту измученной грудой, чтобы немного передохнуть. Он начал бормотать. Мы всегда с неизменной тревогой ловили его слова.
На этот раз он ворчливо бормотал:
— Не скоро же вы явились! Я начал уже подумывать, что всю вашу славную братию смыло за борт. Что это задержало вас там, э? Трусость?
Никто не ответил ему. Со вздохом мы снова потащили его наверх. В глубине наших сердец горело тайное желание жестоко исколотить кулаками его голову; и при этом мы так нежно несли его, словно он был весь из стекла…
Мы вернулись на ют, как путники, проведшие много лет в странствиях, находящие на лицах оставленных людей следы, произведенные временем. Глаза медленно поворачивались в орбитах, чтобы взглянуть на нас, слышался слабый шепот:
— Что же, вытащили вы его наконец?
Хорошо знакомые лица казались и чуждыми и близкими; они как будто поблекли и загрязнились за время нашего отсутствия. На них отражалась смесь усталости и возбуждения.
Казалось, они успели сильно осунуться за этот короткий промежуток, как будто давно уже голодали в своих безжизненных позах. Капитан с петлей каната в руке, опустившись на одно колено, покачивался из стороны в сторону с холодным застывшим лицом. Но полные жизни глаза его все еще поддерживали корабль; он никого не замечал, словно весь уйдя в сверхчеловеческое напряжение этого усилия. Мы прикрепили Джемса Уэйта в безопасном месте. Мистер Бэкер пробрался к нему, чтобы помочь нам. Мистер Крейтон, очень бледный, пробормотал лежа на спине: «Славно сделано!» — подарил нас, Джимми и небо презрительным взглядом и медленно закрыл глаза. То там, то сям кто-нибудь делал легкое движение, но большинство оставалось апатичным, не меняя скрюченных поз и что-то бормоча между приступами озноба. День подходил к концу; огромное и красное солнце без облаков низко спускалось, словно нагибаясь, чтобы заглянуть в наши лица. Длинные солнечные лучи, великолепные и холодные, ударяли прямо в расширенные зрачки открытых глаз, которые встречали их, не мигая. Пряди волос и спутанные бороды покрылись сединой от морской соли.