Негр с «Нарцисса»
Шрифт:
Несколько человек тревожно рылись в затопленных сундуках, ища табак. Они тяжело дышали и кричали, опустив вниз голову:
— Посмотри-ка, Джек… Вот, Сэм… выходной костюм… испорчен вконец…
Один слезливо богохульствовал, держа перед собой пару брюк, с которых стекала вода. Никто не обращал внимания. Откуда-то вдруг появился кот. Ему устроили овацию. Животное передавали из рук в руки, ласкали, нашептывали ему нежные имена. Матросы строили догадки о том, где он «отсиделся», и препирались об этом друг с другом. Разгорелся крикливый спор. В бак вошли два человека с ведром свежей воды, и все столпились вокруг них; но худой, мяукающий Фрэнк весь ощетинился до последнего волоска и напился первым. Несколько человек отправились на корму за керосином и сухарями.
Затем при желтом свете ламп они принялись с остервенением грызть черствый хлеб в промежутках между уборкой палубы; при этом они старались как-нибудь устроиться, чтобы «размыкать беду». Они стали укладываться по несколько человек на койку и установили очереди на пользование сапогами и непромокайками. Снова послышались обычные оклики: «старина», «сынок», дружеские шлепки, громкие шутки. Некоторые, растянувшись на мокрой палубе, заснули, положив головы на согнутые руки, а кое-кто курил, устроившись на юте. Их измученные лица, просвечивая сквозь голубую дымку табака, казались умиротворенными, глаза блестели. Боцман просунул голову в дверь.
— Эй, смените кто-нибудь рулевого, — крикнул он, — уже шесть часов. Будь я проклят, если этот старый Сингльтон не просидел там больше тридцати часов. Нечего сказать, хороши товарищи!
Он снова захлопнул дверь.
— На палубе теперь вахта подшкипера, — сказал кто-то.
— Эй, Донкин, тебе на смену, — закричали вместе три или четыре голоса.
Донкин, забравшись на пустую койку, продолжал тихо лежать на мокрых досках.
— Донкин, тебе на руль…
Он не подавал голоса.
— Да он никак помер, ребята, — громко фыркнул кто-то.
— Надо продать его паршивое тряпье, — крикнул другой.
— Эй, Донкин, если ты, черт побери, не пойдешь сейчас на руль, они продадут твое тряпье, слышишь ты? — зубоскалил третий.
Донкин заворчал из своей дыры. Он жаловался на ломоту во всех костях и жалобно хныкал.
— Да не пойдет он, — воскликнул презрительный голос. — Твой черед, Девис.
Молодой моряк поднялся, с трудом расправляя плечи. Голова Донкина свесилась с койки, хрупкая и призрачная в желтом свете ламп. — Я дам тебе фунт табаку, — провизжал он примирительным тоном, — вот только получу. Ей-ей, вот…
Девис двинул кулаком, и голова исчезла.
— Я пойду, — сказал он. — Но ты заплатишь за это.
Он нетвердыми шагами, но решительно направился к двери.
— Ей-богу, дам, — вопил Донкин, неожиданно выскакивая вслед за ним. — Ей-богу — фунт. Три шиллинга они считают.
Девис распахнул двери.
— Ты заплатишь мне… в хорошую погоду, — крикнул он через плечо.
Один из матросов быстро расстегнул свое мокрое пальто и бросил его на плечи парню.
— Эй, Тэффи, возьми-ка это, воришка!
— Спасибо, — крикнул тот из темноты, покрывая гул катящихся волн.
Слышно было, как он расплескивал воду; вдруг новый шквал с сильным шумом перекатился через борт.
— Парень-то поди уже выкупался, — заметил перепачканный матрос.
— Есть, — зафыркали другие.
Наступило долгое молчание. Вдруг Вамимбо начал издавать странные звуки.
— Алло! Что еще там с тобой? — спросил кто-то ворчливо.
— Он говорит что пошел бы за Девиса, — объяснил Арчи, служивший обыкновенно толмачом для финна.
— Верим, — закричали голоса. — Не беда, чухна… Пойдешь в другой раз, головотяп… Не долго ждать придется…
Они замолчали и все разом повернули глаза к дверям. Сингльтон вошел, сделал два шага и остановился, слегка пошатываясь. Море шипело, с грохотом перекатываясь через нас, и бак дрожал, полный глухого рокота; лампа вспыхивала, качаясь, точно маятник. Сингльтон мутным, недоумевающим взором смотрел перед собой, как будто не мог отличить неподвижных людей от их беспокойных теней. Послышался благоговейный шепот:
— Алло! алло! Ну как там дела теперь снаружи, Сингльтон?
Сидевшие на люке молча подняли глаза, а старейший после Сингльтона моряк на судне (эти двое понимали друг друга, хотя едва ли обменивались тремя словами в день) внимательно посмотрел с минуту на своего приятеля, затем вынул изо рта короткую глиняную трубку и молча предложил ее старику. Сингльтон протянул за трубкой руку, но не дотянулся до нее, пошатнулся и вдруг ничком повалился на пол. Он с грохотом растянулся, прямой и неподвижный, словно вырванное с корнем дерево. Все быстро кинулись к нему. Люди толкались и кричали: «Готов…», «Переверни его…», «Расступись там…» Он лежал на спине под толпой нагнувшихся над ним людей с испуганными лицами и глядел вверх невыносимым упорным взглядом. Среди бездыханной тишины и общего смущения старик хрипло прошептал:
— Мне лучше, — и ухватился за них руками. Они помогли ему встать. Он уныло бормотал: — Стар я становлюсь… стар.
— Уж кто бы говорил, только не ты, — с находчивой любезностью крикнул Бельфаст.
Сингльтон поник головой, опираясь на нас.
— Лучше тебе? — спрашивали его.
Он посмотрел на нас из-под косматых бровей широко раскрытыми черными глазами. Вся грудь его была покрыта всклокоченной белизной длинной густой бороды.
— Стар… стар… — повторял он угрюмо.
Мы помогли ему добраться до койки.
На ней лежала какая-то вязкая, мягкая груда, пахнувшая I точно тинистый берег у стоячей мелкой воды. Это был его соломенный тюфяк, насквозь пропитанный водой. Сингльтон с судорожным усилием взобрался на него и из темноты узкого лона долго еще слышалось, как он сердито ворчал, словно раздраженный дикий зверь, которому не по себе в берлоге.
— Ничтожный ветерок… ерунда… не можешь выдержать… старик. — Наконец он затих. Он тяжело дышал, так и заснув в высоких сапогах, с непромокаемым шлемом на голове; клеенчатое платье громко шуршало всякий раз, как он с глубоким протяжным вздохом переворачивался на другой бок.