Негромкий выстрел
Шрифт:
— Мысли в общем-то дельные, — сказал Соколов. — Попросите Клофача, если он, конечно, согласится, изложить их в форме докладной записки. Только пусть такую записку он не посылает в Петербург, а вручит лично кому-либо из важных особ, чтобы она лучше сработала. При этом упаси господь, если такая записка попадет не в те руки в нашей столице…
— Вы имеете в виду немецкие руки, прикрытые русским мундиром? — тактично осведомилась Млада.
— Или руки предателей, иуд, отягощенные немецким золотом, — горестно кивнул Соколов. Он не считал нужным скрывать от своих чешских друзей те проблемы, которые его особенно волновали. В данном случае он отводил угрозу ареста «самодеятельных» источников информации, если бы они вдруг решились обратиться к тем российским официальным лицам, которым и Россия, и ее интересы были чужды, а подчас и враждебны.
— Смею обратить ваше внимание еще на одну примечательную личность, — возвратилась к предмету разговора разведчица. — Хотя ни в Чехии, ни в Европе к пражскому публицисту Борскому не относятся серьезно, он частенько высказывает интересные мысли. Господин Борский — один из лидеров небольшой и не очень влиятельной прогрессивной государственно-правовой партии, точнее — группы интеллигентов, стоящих на платформе радикального, скорее даже республиканского национализма. Будучи военным обозревателем ряда чешских газет, он подчеркивает всегда, что завоевание Чехией независимости при существовании Австро-Венгрии невозможно. Орудием освобождения чехов и основой для создания нами собственного государства он полагает национальную революцию. Революцию социальную он отвергает и осуществление своих идей связывает с большой европейской войной, которая могла бы перекроить карту Европы. Хотя лично Борский относится с особенной симпатией к Англии и регулярно пытается публиковать свои идеи в английских газетах, британцы его почти не печатают, поскольку его мысли о каких-то буферных малых государствах между Германией и Россией считают несерьезными. В то же время вся его партия с большой симпатией относится к России, резко осуждает политику Тройственного союза, выступает против участия Австро-Венгрии в антирусской коалиции.
— У вашего военного обозревателя отменное чутье, — в задумчивости проговорил Соколов. — Не могли бы вы подготовить письменную информацию по тем вопросам, которые мы с вами только что обсудили? Ваш анализ очень ясен и точен. Полагаю, что он должен заинтересовать наше начальство и даже открыть, быть может, глаза на весьма интересные процессы, которые сейчас проходят в Богемии и Моравии. Желательно, конечно, чтобы было побольше конкретных имен, позиций различных кругов населения, направлений мысли, а также рекомендаций, как их подкреплять и развивать.
— Вы правы, Алекс. Пожалуй, стоит написать специально о том, как общественное мнение славян в нашей монархии постепенно меняется в пользу России. Если раньше чехи и особенно венгры тяготели к сохранению целостности Австрийской монархии, то теперь в Праге понимают опасность германской экспансии. Особенно устойчивы симпатии к России и русским среди беднейших слоев населения. Дело здесь, видимо, в том, что эта часть нашего народа подвержена особенному влиянию народных учителей в приходских школах. А они воспитывают своих учеников в уважении к русской и славянской культуре, вообще к славянству…
Солнце между тем начало клониться к закату, подходил час, когда в саду Боболи должна была появиться на вечерний променад гуляющая публика.
Млада предложила встретиться назавтра на площади Микеланджело над Флоренцией. Она обещала изложить на бумаге все рассказанное ею о национальных течениях в Австро-Венгрии, а Соколов — приготовить ряд новых вопросов, на которые должна была ответить разведгруппа.
Они расстались в зеленом убежище сада Боболи под статуей гладиатора. Элегантная женщина не спеша отправилась в сторону дворца Питти, а Соколов, подождав пяток минут и убедившись, что за коллегой не последовал неожиданный «хвост», отправился в глубь сада, туда, где красуется знаменитый фонтан с Нептуном. В огромной лохани скользили ленивые золотые и голубые рыбы, круглые, как блюдца… Он проследовал до террасы, окаймленной сквозным рисунком каменных перил. Здесь перед ним открылся простор, легкий ветерок нес аромат растительных дыханий сада. Он остановился и задумался над всем тем, что ему рассказала Яроушек. Особенно его поразило, что три разных политических деятеля маленькой австрийской провинции — Чехии — с редким единодушием оценивали мировую политическую ситуацию и ждали большую войну.
«Вот что значит центр Европы, — думалось Соколову. — Там, на тесном перекрестке европейских дорог, особенно остро ощущаются потоки нервной энергии, которые исходят из мировых столиц — Петербурга, Берлина, Парижа, Вены, Лондона…»
Полковник знал из донесений агентуры в Германии и сопредельных с нею стран, что генеральные штабы в Берлине и Вене усиленно готовятся к войне. Он знал также, что Россия вступит в состояние высокой боеготовности к 1916 году. Об этом говорили на совещаниях в Генеральном штабе, об этом судили и рядили в офицерских кругах.
Соколов видел, что Балканская война, сражения которой развертывались в эти самые дни, в частности на противоположном берегу Адриатического моря, где сербы наступали на Албанию и вот-вот должны были захватить Дураццо, могла стать детонатором большого европейского взрыва. Как военный разведчик, он привык мыслить крупными стратегическими и военно-политическими категориями, но как человек он не мог принять мысль о том, что скоро его великая Родина, которая не успела еще оправиться от позора никчемной японской войны, будет ввергнута в новые сражения. Умом он готовился к войне и, как всякий офицер, даже рассчитывал в военное время на ускоренное продвижение по службе. Сердцем патриота он был против крови, страданий, разрушений, которые неизбежно принесла бы с собой большая европейская война.
Именно поэтому он в мирные дни стремился до конца выполнить свой долг в борьбе против таких исконных противников России, какими были немцы и австрийцы, помочь освобождению славянских братьев.
Этот день во Флоренции действительно заканчивался для него как праздник, который он заранее подготовил, как день, когда сбылись самые лучшие ожидания. Он радовался уходившему дню и потому, что назавтра его ждало продолжение беседы с замечательным соратником — Младой, которую он глубоко уважал за ум, храбрость, славянскую национальную гордость.
Полковник искренне любовался красотой и прекрасными манерами своего очаровательного связника, с удовольствием говорил ей комплименты. В другой обстановке и при иных обстоятельствах он был бы не прочь поухаживать за вдовушкой, если бы им, например, довелось познакомиться где-нибудь на балу. Теперь же, встречаясь с Яроушек в третий раз по долгу службы, старый гусар считал, что Млада — зависимый от него сотрудник. Поэтому полковник позволял себе флирт с нею только постольку, поскольку это было нужно для прикрытия, и сразу же дал это почувствовать связнице.
В эту флорентийскую встречу Соколов был стоек, как никогда. Его сердце осталось в Петербурге, на трибуне Михайловского манежа.
26. Флоренция, ноябрь 1912 года
С чувством радости, которое не покидало его в этот приезд в Италию, отправлялся Соколов к вечеру следующего дня к площади Микеланджело. Он взял извозчика на пустынной набережной Лунгаро, и возница повлек его в коляске серпентиной Виале дэй Колли все выше и выше.
С высоты дороги мутный Арно казался серебряным, а город вокруг собора с огромным куполом Брунеллески — покорным стадом вокруг пастыря. Как страж поднимается рядом с красным черепичным куполом мраморная колокольня Джотто, она будто из слоновой кости, инкрустированной драгоценными черно-красными каменьями, — дивный Кампаниле, про который Наполеон сказал, что его надо поставить под стекло…