Неизвестная «Черная книга»
Шрифт:
Вот какие корни пустил Гитлер. Эти корни остались еще на пятилетия. Потом я ушла с детьми в Житомир, а там меня арестовали и повели в гестапо. Вкратце опишу мой допрос. По дороге в гестапо тайный агент ударил Светлану в спину сапогом (ей четыре годика и после болезни корью). Она медленно шла, и ребенок сильно заплакал от боли. «Иди! Скорее, жидовская морда, сейчас пойдешь в расход». Я отвечаю: «Неизвестно, кто из вас пойдет в расход, ты или она». Привели и закрыли нас в темный чулан с цементным полом. Моросил осенний, мелкий, холодный дождичек. Как Пушкин писал: «Приближалась довольно скучная пора, стоял ноябрь уж у двора». Так было и у нас. Я ушла из Киева в одном летнем пальто и в одних туфельках, не успела ничего взять с собой, так как гестаповцы пришли за мной по указаниям соседей. (А добро осталось для кого-то.) Я и дети были измучены дорогой, потом в Житомире узнала, что
21
В Житомире немцы провели первые «акции» в июле-августе 1941 г. Тогда погибло около 5 тысяч евреев. 19 сентября 1941 г. было убито еще около 5 тысяч евреев.
– Вас обвиняют в том, что вы еврейка.
Мой ответ:
– Кто меня обвиняет?
Переводчик:
– Немецкое правительство.
Мой вопрос:
– Больше ни в чем? А в воровстве? – Нет. – А в убийстве? – Нет. – Тогда я не еврейка. Улики у вас есть? Докажите.
Меня временно оставляют. Переводчик обращается к Мери (старшая девочка):
– Скажи, девочка, твоя мама любит немцев?
Ответ Мери:
– Моя мама ненавидит фашистов, но она боится вам сказать.
Допрашивают младшую:
– Ты еврейка? – Ай, не хочу кушать. (Она думала, что это такая еда.)
Потом опять обращается к Мери:
– Ты еврейка? – Нет. – Русская? – Нет. – Полька? – Нет. – Немка? – Нет. – Чешка? – Нет. – Украинка? – Нет.
Тогда вскрикнул:
– А кто же ты? – Я Мери, – послышался ответ девочки. Допрос мой был мучительный, долгий и томительный. Не дознавшись, кто я, допросили нас в гестапо (фотографировали меня несколько раз). В эти же дни, что находилась в гестапо, я узнала, где находятся партизаны и в каком лесу (от людей приходящих). Опишу страшную картину из гестапо. Расстрелы евреев происходили на моих глазах. Открывается дверь, и всыпается толпа мужчин и одна девушка лет семнадцати-восемнадцати. Я посмотрела на них, сейчас узнала, что евреи. Спросила девушку:
– Откуда вас ведут?
Отвечает она мне:
– Из Коростишева в тридцати пяти километрах от Житомира. Мужчин нашли в лесу, а меня забрали сегодня. Спрашиваю опять: «За что?».
Тихий, отрывистый ответ девушки. Она находилась у одной старой крестьянки в селе. Тайный сыщик приставал к ней и хотел с ней жить, но она отказалась.
– Лучше меня убьют, но не отдамся я ему.
Толпа евреев спрашивала у арестованных по-еврейски: «Зукт, хаверим, вус кен зайн мит унз» [22] .
22
Скажите, товарищи, что будет с нами? (идиш).
Как вдруг, откуда ни возьмись, выбегает палач, я его уже хорошо знала, ибо все время заглядывал в мою сторону и считал, сколько нужно пуль для меня. «Ах! жидовские морды, и тут по-жидовски». И начинает прикладом бить этих евреев куда попало: в зубы, в лицо, в живот, в нос и даже по ногам. Я обмерла на месте, а дети так визжали и кричали – что-то страшное. Жалко, что я не художник, нарисовала бы их лица. Допрос был короткий. Долго не думал палач. Вижу, взял винтовку, пули и черную шаль. В этой шали он приносил одежду с убитых обратно в гестапо. И погнал толпу евреев, как стадо смирных овец, вдоль длинного гестаповского двора.
Слышны были выстрелы, и через минут двадцать пять вернулся он веселый и довольный, что в его черной шали было много окровавленного еврейского барахла. Скромная, юная девушка прощалась со мной и сказала мне: «Будьте живы с детьми, а мне так хочется жить и жить, мне лишь восемнадцатый год». Итак, ее нет. Я даже не спросила, как ее зовут. На следующий день привели одну коммунистку-еврейку. Она спала рядом со мной и дала детям хлеб. Ночью я спросила ее, за что взяли и где. В Житомире она где-то работала, и один мерзавец захотел, чтобы она ему отдала свое единственное пальто (оно было мужское). Девушка отказалась, ибо была глубокая, холодная осень и без пальто не могла остаться. За это он ее выдал. И когда вели ее на допрос, то ей пели: «Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети, не расстанемся с тобой никогда на свете».
23
Сфотографирована. – И. А.
На днях приехала дочь моей бывшей няни из Фастова (крестьянка). Рассказывает нам такой случай. В 1941 году, когда немцы убили в Фастове всех евреев, то детей еврейских оставили. Было их восемьсот детей. Был дан приказ, что все селяне обязаны взять по ребенку, хорошо питать и ухаживать. И если будет убито хоть одно дитя, то отвечает целая селянская семья. Три месяца кормили этих детей. По окончании срока, когда дети поправились, то немцы издали такой приказ: «Вернуть всех детей еврейских к назначенному месту. За отказ – смерть». Дети были привезены, и их отвезли в госпиталь. Там привязали к кроватям и высасывали у них кровь для раненых немцев. И судьба детей была закончена [24] .
24
Не подтверждается другими источниками. – И. А.
Моя личная просьба к Вам. В Киеве живу с 28 апреля 1944 года. Вообще в Киеве прожила четверть века и проработала в школах двадцать четыре года. Сейчас в данное время работаю в детсадике воспитательницей из-за квартиры. Ночую сегодня на двух коечках в детсадике, ибо пишу. Квартиру свою еще не получила. Валяемся семь человек в чужом, мокром подвале и спим на голом полу. Прекратила писать по таким причинам: нет угла, нет стола, на чем писать, нет стула, на чем сидеть.
Мое дело за № 8985 находится на рассмотрении городского прокурора тов. Лозина. Уже зима, а квартира моя занята другими людьми, хотя по закону 5 августа 1941 года я должна была получить свою площадь как семья военнослужащего. Та соседка, которая меня выдала гестапо, вселилась в мою квартиру и забрала все мое имущество. Она роскошествует моим добром, что нажито честным трудом, а я валяюсь без кровати. Судимся с мая 1944 года. Дело уже перешло в уголовное, как похищение чужого имущества. Все обещают, что скоро будет суд. Дело мое находится в Ленинской районной прокуратуре у тов. Самсоновой долго и неподвижно. Я сама беззащитна, хотелось бы Вашей помощи в этом отношении. Казалось бы, что после таких мук и переживаний должна на старости лет иметь угол, и дети красного командира тоже заслужили это. А соседка, враг народа, преспокойнейшим образом живет и торгует на базаре керосином. Если будет малейшая возможность, помогите.
А теперь хочу просить Вас, дорогой Илья Эренбург, в отношении задуманной мной книжки. Ваши указания и направление. Пишу первый раз в жизни. В молодости любила писать о природе. У меня есть сильное желание написать такую книгу, но настроение у меня плохое, последние дни я начала чувствовать, как у меня отнимается левая рука от сырости. При Гитлере я два года не видела хлеба, и зимою в самые сильные холода моя комната не отапливалась. У детей и теперь отморожены руки и ноги.
Будьте здоровы!
Почему я должна и теперь страдать?
Мой племянник Абраша Костовецкий посылает свои стихи для «Черной книги» о еврейском народе. Парень еще молодой, двадцать три года ему. Часто пишет и любит писать.
Всего хорошего.
Соседка – враг народа, что все забрала у меня, пишет на меня всякие небылицы и обливает меня всякой грязью незаслуженно. Пройденный путь мой прошел в честном труде. Она мне говорит, что если она захочет, то советская власть расстреляет меня, как собаку.