Неизвестные лики войны
Шрифт:
Веками кавалерия господствовала на поле боя (за редкими исключениями, пока огнестрельное оружие не взяло верх в этом соревновании скорости со скорострельностью).
И хотя к середине XVIII века кремнёвые ружья, при скорострельности один выстрел в минуту, были эффективными на дистанции не более 300 шагов, а наиболее губительное действие орудийной картечи начиналось с 300 метров, при Кунерсдорфе в 1759 году прусские эскадроны генерала Зейдлица полегли под ливнем свинца.
Впрочем, залповый ружейный огонь и картечь 3-, 6- и 12-фунтовых орудий ещё можно было преодолеть бесстрашной атакой кавалерийской массы. Несущийся в галопе конь покроет триста метров за считанные секунды и вряд ли позволит врагу перезарядить оружие.
И тогда появились нарезные
Но кавалерийские атаки в плотном строю продолжались в надежде «протаранить» вражеские позиции, используя всё тот же козырь — скорость. И во время Гражданской войны в США 1861–1865 гг., и во Франко-прусскую войну 1870–1871 гг. они были отнюдь не редкостью.
Каково же приходилось в них людям и животным, мчащимся навстречу рою пуль!
«В ложбине, чуть пониже Крестовой горы, слева от дороги, была собрана вся дивизия генерала Маргерита: три полка африканских стрелков, один полк французских стрелков и один гусарский. Трубы подали сигнал: „Спешиться!“ Раздалась команда офицеров: „Подтянуть подпруги! Укрепить вьюки!“
Проспер слез с коня, размял ноги, погладил Зефира. Бедный Зефир так же ошалел, как его хозяин, и был изнурён нелепой работой, к которой его принуждали. Да ещё он тащил на себе целый склад: за седлом — бельё в седельных кобурах, сверху — свёрнутый плащ, куртка, рейтузы, сумка со скребницами, а поперёк — ещё мешок с довольствием, не считая бурдюка, фляги, котелка. С огромной нежностью и жалостью к коню Проспер подтягивал подпруги и проверял, всё ли хорошо держится.
Мгновение было мучительное. Проспер был не трусливей других, но у него так пересохло во рту, что он закурил папиросу. Когда идёшь в атаку, каждый может сказать: „На этот раз мне каюк!“ Ждать пришлось добрых пять-шесть минут; говорили, что генерал Маргерит поехал вперёд, ознакомиться с местностью. Войска ждали. Все пять полков построились в три колонны, по семи эскадронов в каждой: хватит пушечного мяса!
Вдруг трубы дали сигнал: „По коням!“ И почти сейчас же раздался новый сигнал: „Сабли наголо!“
Командиры всех полков уже поскакали вперёд, и каждый занял свой боевой пост в двадцати пяти метрах от передовой линии. Ротмистры находились на своём посту, во главе своих эскадронов. И опять началось ожидание в мёртвой тишине. Ни звука, ни дыхания под жгучим солнцем. Только бились сердца. Ещё один последний приказ, и вся эта застывшая лава двинется, ринется ураганом.
На вершине холма показался верхом на коне раненый офицер; его поддерживали два солдата. Сначала его не узнали. Но вдруг раздался неясный ропот и прокатился яростный гул. Это был генерал Маргерит; пуля пробила ему обе щеки, он был обречён. Он не мог говорить, только протянул руку в сторону неприятеля.
Гул всё разрастался.
„Наш генерал!.. Отомстим за него! Отомстим!“
Командир 1-го полка взмахнул саблей и громовым голосом крикнул:
„В атаку!“
Заиграли трубы. Войска двинулись сначала рысью. Проспер ехал в первом ряду, почти на краю правого фланга. Главная опасность всегда угрожает центру: именно туда бессознательно бьёт неприятель. Достигнув вместе со всеми вершины Крестовой горы и начав спускаться по ту сторону к широкой равнине, Проспер отчётливо увидел в тысяче метрах прусские каре, на которые они должны броситься. Но он нёсся, точно во сне, лёгкий, парящий, словно усыплённый; в голове была необычная пустота, не осталось ни одной мысли. Казалось, движется стремительная машина. Все повторяли: „Стремя к стремени!“, чтобы как можно тесней сомкнуть ряды и придать им гранитную стойкость. По мере того как рысь ускорялась, переходила
Промчавшись пятьсот метров в страшном водовороте, увлекавшем всё за собой, Проспер чуть не свалился с коня. Он схватил Зефира за гриву и опять уселся в седло. Центр был прорван, пробит пулями, подался; оба фланга кружились в вихре, отступали, чтобы опять ринуться вперёд. Это было неизбежное, заранее предусмотренное уничтожение первого эскадрона. Путь преграждали убитые кони; одни погибали сразу, другие бились в неистовой агонии; и, спешившись, всадники со всех ног бежали на поиски другого коня. Равнину уже усеяли трупы; много коней без седоков продолжали скакать сами, возвращались на свой боевой пост и опять бешено неслись в огонь, словно привлечённые запахом пороха. Атака возобновилась; второй эскадрон мчался всё бешеней, всадники припали к шее коней, держа саблю на колене, готовясь рубить. Они пролетели ещё двести метров под оглушительный рёв бури. Но снова под пулями центр был прорван; люди и кони падали, задерживали скачку непроходимой горой трупов. Второй эскадрон был также скошен, уничтожен, уступив место тем, кто скакал за ним.
В третий раз с героическим упорством они помчались в атаку, и Проспер очутился среди гусар и французских стрелков. Полки смешались; теперь это была сплошная чудовищная волна; она беспрестанно разбивалась, восстанавливалась и уносила всё, что попадалось на пути. Проспер больше ничего не сознавал, он предавался воле своего доброго коня, своего любимого Зефира. От раны в ухо конь, казалось, ошалел; теперь он скакал в центре; вокруг него кони вставали на дыбы, падали; всадников бросало оземь, словно порывом ветра; некоторые были убиты наповал, но ещё держались в седле и с помертвелым взором мчались в атаку. И на этот раз через двести метров показалось жнивьё, усеянное умирающими и убитыми. У одних голова вошла в землю, другие упали на спину и смотрели на солнце глазами, вылезшими из орбит. Дальше лежал большой вороной конь, офицерский конь, у него было распорото брюхо, он тщетно пытался встать — обе передние ноги запутались в кишках. Под нарастающим огнём фланги закружились ещё раз и отступили, чтобы снова неистово броситься вперёд.
Наконец только четвёртый эскадрон во время четвёртой атаки врезался в ряды пруссаков. Проспер взмахнул саблей и, как в тумане, принялся рубить по каскам, по тёмным мундирам. Лилась кровь; он заметил, что у Зефира губы в крови, и решил, что лошадь кусала врагов. Вокруг так орали, что он уже не слышал своего крика, от которого разрывалась его грудь.
За первой прусской линией находилась вторая, и третья, и четвёртая. Геройство было бесполезно; эти огромные скопища людей поднимались, словно густая трава: в них исчезали и кони и всадники. Сколько их ни косили, оставалось ещё много. Стреляли в упор; огонь свирепствовал с такой силой, что загорались мундиры. Всё потонуло, всё было поглощено; везде штыки, пробитые тела, рассечённые черепа. Полки потеряли здесь не меньше двух третей своего состава, — от этой отчаянной атаки осталось только славное воспоминание о безумии напрасного подвига.
Вдруг пуля угодила Зефиру прямо в грудь; он рухнул на землю и придавил правое бедро Проспера. От страшной боли Проспер потерял сознание.
Морис и Жан, следившие за героической скачкой эскадронов, гневно воскликнули:
„Чёрт возьми! Значит, храбрость ни к чему!“».
Храбрость, ловкость или навыки конного воина прошлого и в самом деле стали ни к чему. Личные опыт и осторожность, так часто помогавшие ранее выжить на поле боя, с развитием огнестрельного оружия свели на нет личные качества кавалериста.