Неизвестные солдаты, кн.1, 2

Успенский Владимир Дмитриевич

Ракохруста увидел возле колодца. Сзади схватил его за плечи, крутнул к себе.

– Здорово, чертушка!

– Витька-а! – У Ракохруста поползли вверх мясистые уши, приоткрылся рот, наполненный крупными, квадратными зубами. – Га! Откуда ты вывернулся?

– На Минск еду.

– Во! А мы немца бить! Ну, здоровый ты стал! Сержант, значит? В начальство лезешь? А нам, говорят, кубари досрочно дадут, раз война.

– Я ведь дома был, Паша. В школу зашел. Уклеек хотел половить на плотине, но не успел, времени мало…

По лицу

Ракохруста пробежала тень. Насупившись, махнул рукой.

– А, что там школа… Ты, значит, неплохо устроился, раз домой ездишь. Где служил-то, тут, что ли?

– В Бресте наш полк стоял. Сашка Фокин со мной.

– А сейчас драпаешь, значит?

– Комиссара везу, – суховато ответил Виктор.

– В Одуеве-то ты вроде смелым парнем был, – упрямо гнул свое Пашка. Глаза его сузились, в них – то ли злость, то ли насмешка. – Да ты не робей, езжай спокойно. Мы этим немцам вашим насыплем горячих углей в портки. Видал, училище едет, краса и гордость, по два ручных пулемета на отделение.

Ракохруст чуть покачивался с пяток на носки, засунув ладони за широкий ремень. С пренебрежением смотрел на пропыленную гимнастерку Виктора, на заскорузлые сапоги. Были они одного роста, но Пашка в буденовке казался выше. Оба широкие в плечах, но Ракохруст выглядел солидней. У Дьяконского тонкая юношеская талия, а у Пашки крепкий мужской торс, распирает гимнастерку выпяченная колесом грудь. Массивный, выпуклый лоб навис над глазами, будто ударом сзади сдвинули ему черепную коробку.

Спросил насмешливо:

– Этот, Геродот, стул ему в рот, жив еще? Будешь писать – поклон от меня. Скажи, что я должок помню. Как встретимся – разочтемся.

– По машинам! – закричал кто-то в соседнем дворе.

Курсанты побежали от колодца во двор. Дернулся и Пашка, но Виктор схватил его за руку.

– Насчет долга – это брось. В тот раз ты что заработал, то и получил. Разве что мало. Ты не только Игоря, меня сильней его оскорбил. Тогда в лесу не тронул тебя – не бью лежачих. Тут – за мной последнее слово. Зачеркнуть все – согласен. А нет – на себя пеняй!

– Жалко, некогда мне! Мы бы поговорили, – тяжелым, немигающим взглядом ощупывал Пашка фигуру Дьяконского, поводя, будто в ознобе, плечами. – Старое я не забыл, не думай. Другой раз встретимся, разберемся.

К ним задом пятилась выезжающая из двора машина, оттесняла их. Пашке протянули руки, втащили его в кузов. Ракохруст успел еще крикнуть:

– Увидимся, эй!

Виктор махнул рукой. Подумал: «Ну, потолковал с земляком в свое удовольствие». На душе остался горький осадок, переворошил неприятное. В Пашкином тоне узнавал старое к себе отношение, от которого отвык за последние месяцы. Ракохруст и раньше любил подчеркнуть: ты, дескать, хоть и башковитый парень, а папаша у тебя не нашего бога, и какой ты фрукт – это еще не известно, смотреть за тобой надо. С облегчением вспомнил, что не то теперь время: война, и черт с ним, с этим Пашкой. Важно, чтобы была чиста

совесть, а на остальное плевать.

Задумавшись, не заметил, как миновал крайние дома. По тропинке быстро вышел к шоссе и стал на обочине. Дорога, как он и ожидал, была забита. Ее разъездили в последние дни, стала она раза в два шире, но и теперь с трудом помещался в ее русле серый, запыленный поток. Из-за ближнего холма выползали одна за другой автомашины, перекатывались через гребень валки конных обозов и тысячами нагруженных муравьев ползли пешеходы. Виктор удивлялся чудачеству людей. На месяц, ну, может, на два, уезжают из дому – зачем же тащить с собой столько всякого барахла: столы, корыта, перины…

Возле Дьяконского села на поваленный столб женщина. Лицо, шея, руки прокалены солнцем и запудрены пылью. Расстегнув кофту, кормила грудью ребенка; грудь казалась девственно белой, нежной, а рука, которой поддерживала ее, была черной и загрубевшей. Девочка лет семи, в коротком платьице, в разбитых сандалиях, очень деловито, как взрослая, резала на коленях хлеб, подала кусок матери. Очистила яйцо. Ели, по очереди запивая водой из пыльной бутылки. У женщины красивое лицо, но какое-то равнодушное, неживое. И ела она неохотно, вяло, будто по обязанности. Вымотала, знать, ее долгая дорога в жару, с ребенком на руках и с узлом за спиной.

Спокойным человеком считал себя Виктор, а тут не выдержал, увидев, как грустно и сосредоточенно смотрит девочка на свои грязные пальцы, высунувшиеся из разбитых сандалий. Не раздумывая шагнул к дороге, остановил телегу, наполненную узлами и чемоданами. Сидели на телеге двое: старик-кучер и мужчина лет тридцати, полный, в хорошем костюме и в соломенной шляпе.

– Что вам нужно? – закричал мужчина, когда Виктор, схватив лошадь под уздцы, потянул ее с дороги.

Дьяконский скомандовал:

– Разгружайтесь!

Мужчина оказался не из пугливых, соскочил с телеги, оттирая сержанта плечом, тыкал ему под нос свои документы.

– Ответите за самоуправство! Под суд пойдете! У меня архивы районной прокуратуры!

Дьяконский сорвал крышку с верхней корзины – в ней оказалась посуд а.

– Молчи! – крикнул он, сдерживая бурлящую в нем злобу. – Архивы – жги их к чертовой матери! Люди тут пропадают!

Возле телеги задерживались беженцы, подошло несколько красноармейцев. Боец с забинтованной шеей сказал сипло:

– Вот, паразит, сколько имучества с собой тянет.

– А ну, помоги, ребята! – попросил Виктор, сбрасывая с повозки чемоданы.

– Это мы враз раскурочим!

В одну минуту корзины и чемоданы оказались на земле. Виктор бегом принес на руках девочку с узелком, посадил. Помог залезть на телегу женщине с ребенком. Толстяк из прокуратуры стоял возле своих вещей и ругался яростным, изощренным матом. Ругался до тех пор, пока боец с забинтованной шеей ткнул его кулаком в бок:

– Заткнись, паразит, бабы же тута!