Неизвестные солдаты кн.3, 4
Шрифт:
Генерал-полковник, начальник управления, встретил Порошина с равнодушной вежливостью. О причине вызова заговорил не сразу. Задал несколько пустяковых вопросов насчет дороги, насчет погоды. Прохор Севастьянович не хотел втягиваться в беседу. Видел генерал-полковника не первый раз, знал его неприятную манеру покровительственно, свысока разговаривать с теми, кто стоит ниже по служебной лестнице.
Начальник полистал бумаги в папке, на губах появилась усмешка.
– Ну и расписывают вас тут… Хоть сразу на армию ставь…
Встретил
– Относительно вас имеются два мнения. Генеральный штаб не против вернуть вас к себе. А Ватутин хочет дать корпус. Но с Ватутиным сейчас не все ясно. Однако такая же вакансия есть у Рокоссовского. У вас-то у самого к чему больше душа лежит?
– Товарищ генерал-полковник, прошу оставить на фронте. Прошу самым решительным образом.
– Все так, – снова недобро усмехнулся начальник. – Все на фронт хотят. Конечно, там и рост, и награды, и слава. А в штабе кто будет? В Москве тоже люди нужны!
Прохор Севастьянович подумал, что, наверно, час или два назад начальник таким же недовольным тоном говорил прямо противоположное кому-нибудь из тех генералов, которые привыкли к штабной работе и неважно чувствуют себя на командных должностях. Говорил для того, чтобы подчеркнуть свою власть: мало ли, мол, чего вы хотите! Как мы решим, так и будет. Видимо, ощущение собственной значимости доставляло ему большое удовольствие. Вслух Порошин сказал:
– На мой взгляд, нецелесообразно отзывать в тыл тех, кто накопил опыт вождения войск.
– Ну, вопрос о целесообразности позвольте решать нам, – чуть приподнялся генерал-полковник. – Вызову в ближайшие дни. Сейчас зайдите к дежурному и оформите документы. Вы в гостинице?
– Нет, на квартире.
– Желаю вам отдохнуть, – сказал начальник, подвигая к себе следующую папку.
Старинный дом на Бакунинской хотели ремонтировать еще до войны, да так и не собрались. Выглядел он неважно: на фасаде кое-где обвалилась штукатурка, облезла краска, стены сделались грязно-желтыми. В некоторые рамы вместо стекол вставлены куски фанеры. Прохор Севастьянович стоял на противоположной стороне улицы, смотрел на знакомые окна, улыбался и хмурился своим мыслям, не замечая любопытных взглядов: люди стороной обходили генерала в длинной шинели, в высокой папахе, стоявшего посреди тротуара.
Два года не был он в этом доме. Да, уже около двух лет. Но всегда, вспоминая Москву, вспоминая прошлое, видел перед собой именно это старое здание. Так получилось, что к сорока годам не обзавелся семьей, жил вольным казаком, бобылем. Только в последнее время появилась у него тяга к уюту.
Он думал о своем одиночестве. Здесь, через улицу, единственная дверь, которую ему хочется отворить. И все его близкие – за этой дверью. Правда, теперь там нет Степана. Но ведь там Евгения Константиновна, там Нелька-коза: он помнил ее еще с пеленок. Когда-то носил
А потом была глупость. Осень сорок первого года, холод, мрак, расставания без надежды на встречу. Неля – экспансивная девчонка, можно понять ее непосредственность, вспыхнувшее в ней чувство. Но все-таки не надо было слушать ее… И дело не в возрасте. Ей теперь перевалило за двадцать, взрослый человек. Но он никогда не перестанет видеть в Неле ребенка и не сможет почувствовать в ней женщину.
Они давно не встречались, не переписывались, и Прохор Севастьянович надеялся, что время сделало свое дело…
«Чего же я торчу, будто столб, посреди тротуара!» – спохватился он. Посмотрел влево, нет ли транспорта, и поразился: как крепко въелась эта привычка, три года войны не выжгли ее.
Дверь Порошину открыла Евгения Константиновна. Она не удивилась его появлению, равнодушно ответила на его «Здравствуйте!». Скрестив на груди тонкие, иссохшие руки, молча смотрела, как он снимает шинель, причесывается перед зеркалом. Она очень похудела и от этого выглядела еще более высокой. Лицо словно бы восковое, неизменные седые букли стали совсем жидкими.
– Неля дома? – спросил Прохор Севастьянович. И, узнав, что на работе, почувствовал даже некоторое облегчение.
Евгения Константиновна провела его в комнату, показала, где взять полотенце. Коснулась темным, похожим на сухой сучок пальцем плеча Порошина:
– Слава Богу, теперь хоть генералы на генералов похожи! А Степан так и не дожил до погонов…
– Почему не дожил? Пропал без вести – это еще не погиб. Вполне возможно, что и вернется.
– Погиб, – резко ответила, она. – В Одуев лесничий какой-то приезжал, который сам его хоронил. Настя письмо получила, она и расскажет.
Старуха умолкла, вздохнула, а потом вдруг заторопилась: ей нужно было ехать куда-то. Пока Порошин брился, она переоделась в черный строгий костюм, который был ей велик, как и платье. На лацкане блестела медаль «За оборону Москвы».
– Вас поздравить можно? – спросил Прохор Севастьянович, подавая истертую ветхую шубу.
– С чем? – не поняла старуха. – Ах, с наградой! Ну, это давно было. – Пожевала губами и добавила строго: – А улыбаетесь напрасно, молодой человек! Такую медаль каждому россиянину почетно носить.
– Вполне разделяю ваши чувства, – склонил голову Порошин, тронутый ее искренним немного наивным пафосом. Старая актриса прошла мимо с подчеркнутой неторопливостью, горделиво выпрямившись. А из просторного воротника шубы смешно и жалко торчала длинная, морщинистая, как у черепахи, шея.
Оставшись один, Прохор Севастьянович отправился в ванну. Можно было затопить колонку, согреть воду (мелко наколотые полешки лежали у дверцы), но Порошину не захотелось возиться. Громко покрякивая под холодными струйками, он шлепал ладонями по груди и животу, яростно растирался мочалкой.