Неизвестный Олег Даль. Между жизнью и смертью
Шрифт:
— Давайте, я вас проведу. Пойдёмте…
— А вы можете?..
По дороге он говорит:
— Я привёз письмо от моей тёщи. Это дочка Эйхенбаума. Письмо для музея…
— Давайте, я отдам. Так что вы хотите?
— Я хочу посмотреть усадьбу.
Мы с ним походили по усадьбе. Ребят я отправила в гостиницу, потому что устали они за ночь, как собаки. Кто привёз Даля, тогда ещё не было обозначено — он один стоял в этом дыму. Было уже начало осени и очень красивый парк. Листья… Был он одет, по-моему, в джинсы и джинсовую курточку. Очень худенький, тоненький, выше меня ростом. И смеялся всё время… Видимо, рожи у нас были соответственные. Я ему рассказала, как он лёгок на помине:
— Вот только что
Вообще стал хохотать.
Дом я распечатать не имела права, а вот в церковь и в склеп могла отвести, потому что там оставили свет и должны были снимать дальше. Ребята до гостиницы не дошли, а отправились в столовую. Выпили, позавтракали и пошли к церкви. То есть, когда мы с Далем дошли до склепа, там уже везде стояли «диги», был свет. Мы с ним походили вокруг, он посмотрел могилу отца поэта. Что интересно, он всё время молчал. Потом подошли ребята, и он говорит:
— Как я вам завидую! Мне бы сейчас…
— Вы что, выпить хотите? Так сейчас дадут!
— Да не-е-т, я вообще…
Очень ему понравились ребята: не стрёмные, не противные, не жлобы.
Рассказывала я ему, как хоронили бедного отца Лермонтова. По велению коммунистов, вырыли (была глубокая осень, мороз — рыли бульдозером) и перевезли останки в Тарханы. Неизвестно чьи, так как экспертизы не было. Для меня этот акт святотатства до сих пор остаётся загадкой — ну почему? Отец Лермонтова не любил бабушку, бабушка ненавидела отца, и в результате он был погребён в родовом имении Кропотово. Мне кажется, что это перезахоронение — очень безнравственный поступок, и я не знаю, каким надо быть, чтобы сделать такое. Из Кропотова его загребли в кошёлочку, привезли и вновь похоронили теперь уже возле бабушки и самого Михаила Юрьевича. На мой взгляд, такое могло произойти только в нашей стране.
Олег всё это слушал. Он этого не знал, для него это было вообще ново, поэтому он слушал очень внимательно. Но не могу сказать, что он рвал на себе рубашку и кричал: «Ах, гады!»
Сама я тоже очень люблю Лермонтова и, собственно, поэтому и оказалась в Тарханах. Даль один из немногих людей, кому я рассказывала, как и что в связи с этим чувствую, что это такое, и что я знаю. Потому что Олег совершенно уникальный человек. Я его безумно люблю — и его улыбку, и этот шрам на нижней губе… Он был внимателен и очень красив. С красивой узкой рукой…
Вот так у меня «прорвалась» как-то вся эта история с Юрием Петровичем Лермонтовым. И вдруг я слышу: «би-би-би!» А там, чуть правее от склепа и могилы, изгородь и церковь Михаила Архистратига. Даль говорит:
— Это, наверное, за мной приехали…
— Как вы, собственно, здесь оказались?
— Я по линии Бюро пропаганды кино.
— То есть?
— Ну, вот в Пензу и сюда.
— А кто вас привёз?
— Тётки какие-то…
Вышли мы на дорогу. Стоит серая «Волга». Из неё выходит Тамара Зиновьева. А он сел туда, как пушиночка… Они такие сытые, толстоморденькие. В общем, Олег рядом с ними — это было смешно.
Он ничего не говорил. Мало кого о чём спрашивал. Он не изучал, а слушал. Не думаю, что я самая глупая из всех, кто работал в Тарханах, но, наверное, ему интересно было слушать. По крайней мере, он ловил то, что его интересовало. Я же была такая усталая после ночи, что мне было не до выпендриванья. Просто популярно рассказывала то, что знала, добавляя к этому какие-то свои мысли. Он всё время улыбался. То ли был в состоянии какой-то прострации, то ли тепло, и осень красивая была, но настроение его было такое: ему нравилось. Я просто чувствовала, что ему хорошо и естественно. А ребята уже там работали, включили аппараты…
Рассказала я ему и о фамильном захоронении. Что же это такое — склеп Лермонтовых? Когда-то это была маленькая
Всё это меня граждански бесило, почему я об этом и рассказывала Олегу.
И вот они «прошли через бабушку», а потом собрали её «в узелок» и похоронили в стенке. Затем пробрались к гробу Лермонтова и отковыряли его камеру: хоронили-то как — всё равно для каждого гроба склепик есть. Там было две камеры глиняных, а потом две известковых. Мать, дедушка, Лермонтов и бабушка. И вот теперь туда вниз, к гробу Михаила Юрьевича, ведёт маленькая осклизлая лестница. Там почти всё время влага, иногда вода, потому что какой-то идиот, который тогда был директором музея-усадьбы, решил провести туда, в склеп, калориферы. Калориферы он, естественно, не поставил, потому что никто за эту работу не взялся, но по его велению пробили в фундаменте отверстие 60 на 60 см, и вся грунтовая вода пошла в склеп. И всё время из-под гроба выметают остатки кирпича…
И вот в Олеге я нашла лицо, которое всё это слушает. Рассказывала ему всю «подноготную», выплёскивала с подробностями. По-простому говоря, меня несло, и, по-видимому, ему это нравилось.
Попрощались мы забавно. Я ему протянула руку, а Олег, вдруг изобразив великую галантность, взял и поцеловал её. Но, в общем, с ним я себя как раз дамой не чувствовала. Я чувствовала себя так: приехал «братик родный», и мы с ним сейчас разберёмся со всеми этими мерзавцами. Слушал очень внимательно. Глаза круглые, выпуклые. Кадык резко обозначен, когда сглатывал, он у него всё время «ходил». Волосы короткие, на лбу чёлка выстрижена очень коротко. Это был тип человека, которого красит само Человеческое, — и одежда не имеет абсолютно никакого значения, хотя выглядел он по тем временам очень фирменно. Если не ошибаюсь, у него даже был широкий ремень.
Сказать, сколько мы провели времени в беседе, я не могу, потому что, когда я болтаю, и если мне интересно, и меня слушают, я могу делать это часами. Но думаю, что это заняло немало времени.
То, что в Тарханы у него была поездка к Лермонтову, — это совершенно точно. О пензенцах я вообще не знала. Он ни слова не сказал о каких-то там встречах, и вообще он приехал туда не как артист. Он пришёл с этой запиской от Ольги Борисовны, Лизиной мамы. Тёща! А я его никогда и не мыслила женатым!..