Неизвестный солдат
Шрифт:
— Занимайте очередь. По две сотни с носа.
Другой размазал одеколон грязной пятерней по лицу.
— Одеколон на выбор, какой вам больше идет. Все знаменитые звезды душатся лавандой.
Пилочки и ножницы для ногтей тоже поделили, хотя едва ли кто-нибудь из них думал когда-то о своих ногтях: они обламывались сами собой, и ножницы не нужны.
— Смотрите, бумажник.
— А вот фотокарточка. Это он сам. А тут дата его рождения. Он родился в шестнадцатом году. Старше нас на четыре года.
— Смотрите-ка, рубли.
— Это червонцы.
— А что стоит на этом медяке? Копеек, копеек. Вот черт, ну и буквы.
— Это значит «копеек».
— По мне, пусть значит что угодно. Я все равно ничего не понимаю.
По дороге двигалась маршем колонна. Это был третий батальон, который шел сменять на передовой первую роту.
— Отдыхайте хорошенько, ребята, чтобы завтра примкнуть к нам, — крикнули из колонны.
— Как бы вам самим не податься вспять.
Некоторые в колонне молчали. Кто-то, заикаясь, с беспокойством спросил:
— Г-где его п-позиции?
— Шагай дальше! Там они и будут.
Они оставили убитого в кустах. Лейтенант Борис Брасканов, родившийся в Вологде 6.5.1916, остался лежать ничком без пояса и знаков различия, с вывернутыми карманами.
Прибыл обоз с палатками и едой, и пулеметная рота собралась вновь. Солдаты, расспрашивая друг друга, подсчитывали потери: в первом взводе погиб один человек, в других обошлось без потерь. Смерть Каарны тронула многих, и все жалели его — хотя бы уже потому, что, как солдаты догадывались, новым командиром роты должен был стать Ламмио.
За едой обменивались впечатлениями. Лахтинен немного брюзжал, но, пожалуй, и он был захвачен общим порывом. Выражая свою прежнюю точку зрения, он обеспокоенно сказал:
— Парадный марш на Урал не удался. Слишком густо свинца в воздухе, на мой взгляд. Интересно знать, как долго мы сможем это выдержать. — И весело продолжал: — Смешно вспоминать, как «сосед» рванул к можжевеловым кустам, словно теленочек. Я стрелял вовсю. Только с этой проклятой винтовкой разве что-нибудь путное сделаешь.
Прапорщик Карилуото написал в этот вечер три письма. Но вначале он обменялся переживаниями с другими командирами взводов. «Я как заору… черт возьми, вперед, ребята… Похоже, говорит, что мне приходит конец… порядочный человек, черт побери… бесстрашный тип. Я бросаю гранату… командир пулеметной роты… отчаянная голова. Луостаринен из первой роты… два офицера в первый же день».
Родным Вуорелы Карилуото написал следующее:
…Хотя вы наверняка получите официальное извещение до того, как придет это письмо. Позвольте мне разделить с вами ваше глубокое горе. Могу заверить вас, что он был одним из лучших моих солдат, поэтому и мне тяжело потерять его в числе первых. Сурова судьба нашего народа, и, соответственно, велики наши жертвы. Но мы должны выстоять. Пусть в горе вашем вас утешит сознание, что наши жертвы приносятся во имя самой высокой и благородной цели, какая только может быть у человека, — свободы нашей страны и народа. И теперь, когда рушатся цепи Карелии и занимается новое утро Финляндии, вы и в горе своем слушайте гордую песню, которую пел ваш сын в разгар боя: «О прекрасная земля Суоми»…
В письме домой отцу и матери он писал:
…Я горжусь своей миссией. Я теперь окончательно решил стать офицером. Всякая другая профессия кажется мне в нынешнее время бессмысленной. Скоро мы опять увидим Карелию свободной. Из пропасти глубочайшего
Карилуото и вправду, несмотря на свое боевое крещение, был воодушевлен. Хотя и он, и его семья жили в атмосфере высокого патриотизма, обычно тон их писем не был столь уж торжественным. Он написал несколько слов и Сиркке:
Чувствую, что сегодня смогу сказать тебе все, что в иное время мне было бы затруднительно. Думаю, тебе ясно, что я имею в виду? Признаюсь, в последний раз, когда мы были с тобой вместе, я не осмелился на это. Сегодня меня смешит моя робость. Как наивен человек, пока ему не приходится в самом деле испытать себя! Все равно скажу, хотя я и не уверен в твоем ответе. Но как бы то ни было, как бы тяжел ни был мне твой отказ, независимо ни от чего я исполню свой долг. С сегодняшнего дня я в долгу у тех, кто уже выполнил свой…
Ванхала был в карауле. С разинутым ртом он ходил вокруг палаток и повторял про себя: «Алло! Ну-ка, скажи, холодно у русских в аду?»
Его забавляли эти слова Рахикайнена, и теперь, когда он остался один и мог не беспокоиться о том, что думают другие, ничто не мешало ему смеяться. Не испугали его и снаряды, вдруг с воем пролетевшие над лагерем. Встревоженно выглянувший из палатки на шум снарядов солдат тотчас же успокоился, заметив спокойную улыбку Ванхалы.
Солнце зашло. На болото опустился туман, в ельнике начало темнеть. На юге и на севере время от времени слышался гул орудий. Где-то застрочил автомат, ему ответил замедленный стрекот русского пулемета.
По дороге двигалась повозка. Она ехала с передовой и везла четыре трупа, накрытые плащ-палаткой, погибшие были из первой роты.
Глава третья
I
Они сидели на обочине и ждали, грызя куски сохранившегося у них хлеба. С передовой время от времени доносились одиночные выстрелы. Где-то далеко завыли моторы самолета — звук то замирал, то усиливался до жалобного воя, сопровождаемый пулеметной дробью.
Воздушный бой, — сказал кто-то, пытаясь найти самолеты взглядом.
Ну их, — презрительно ответил другой, словно пресыщенный постоянными боями.
Ванхала хихикнул под нос и отважился сделать замечание:
— Наши ребята в воздухе.
Прапорщик Карилуото ходил взад и вперед по дороге. Он в тот же вечер отослал письма и вернуть их уже не мог
Теперь, после того как он проспался, они казались ему слишком напыщенными, и он переписал бы их заново, да почта уже ушла. Впрочем, он почти уже и позабыл о них и громко шутил с солдатами, чтобы рассеять напряжение в ожидании боя. Хотя шутки выходили у него несколько фальшивыми, но тем не менее все же помогали.