Неизвестный Толстой. Тайная жизнь гения
Шрифт:
До этого времени причины семейного разлада, во всех его стадиях, были одни – несогласие во взглядах на жизнь, конфликт между мужем с повышенной духовностью и нормальной женой-матерью, столкновение принципов индивидуального и родового. Если бы взгляды чудом сошлись, то все другие расхождения, даже недоразумения в вопросе о беременности, вероятно, играли бы второстепенную роль, и все пошло бы иначе. Главное: ценность, законность брачной жизни оставалась неизменной. Брак, как его с давних пор понимал Лев Николаевич, брак, как деторождение, не только не был осужден религиозной философией Толстого, наоборот, она придала ему метафизическое обоснование.
«Деторождение в браке не есть блуд… Законна пища для тела такая, при которой человек может служить другим людям, и законно плотское общение такое, при котором продолжается род человеческий… Это не грех, а воля Божия… Недаром Христос хвалил детей, говорил, что их царство небесное, что то, что скрыто от мудрых, открыто им. Мы и сами это знаем: не было бы детей, не рожались бы вновь дети, не было бы и надежды на царство Божие на земле. Только на них вся надежда. Мы уже изгажены, и трудно нам очиститься, а вот с каждым поколением в каждой семье новые невинные чистые души, которые могут остаться такими. Мутна и грязна река, да ключей много чистых вливаются в нее, и есть надежда, что вода очистится».
«Все зло раздора из-за половых отношений уничтожается тем, что нет мужчин и женщин одиноких, лишенных брачной жизни… Не могу поощрять безбрачное житье людей зрелых для брака» [257] .
«Отчего вы не женитесь? – спрашивает Толстой В. Г. Черткова. – Скажите мне просто, прямо. Нельзя вам жить противно закону природы – Бога. Это испытывать Бога. Этого нельзя. Одно упустишь, все погубишь». «Вы на слова, не мои, но священного писания и Христа: «не искушай Бога», говорите: «А я хочу искушать Бога». Это нехорошо… Человек все может: может и застрелиться, но никак не может безнаказанно отступить от закона, т. е. наверное он сделает себе хуже и не достигнет того, чего желает». «Эка, как твердо установил
Взгляд этот сохранился до конца 1888 года. Но приблизительно с ноября месяца [258] Лев Николаевич стал много думать о брачной жизни и следующие два-три года посвятил вопросам пола. Он пишет «Крейцерову сонату», «Дьявола», начинает «Отца Сергия» и «Воскресение».
Отношение его к браку резко изменилось. Теперь Толстой утверждает: брак не есть одна из форм служения Богу, брак всегда есть падение, удаление от Бога. В основе половой любви лежит чувственность, и слепой инстинкт, унижая человека, не оправдывается даже необходимостью продолжения рода. Еще в годы юности Толстой осуждал всякое проявление чувственности, усматривая в возвышенной любви к женщине надежное убежище от нее. В период женатой жизни перед ним не вставало вопроса об унизительности половых отношений в нормальной семье. А теперь одна только мысль о физической стороне любви приводит его в ужас, и Толстой провозглашает целомудрие, призывает к упорной борьбе за него [259] . Он не уговаривает больше вступать в брак, холостому советует держаться до конца, женатому – добиваться целомудрия вместе с женой. Нет облагораживающей любви, есть лишь «половая похоть».
«Ведь что главное погано… Предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь недаром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно» [260] . «Духовное сродство! Единство идеалов!.. Но в таком случае незачем спать вместе (простите за грубость). А то вследствие единства идеалов люди ложатся спать вместе».
«Вступление в брак не может содействовать служению Богу и людям даже в том случае, если бы вступающие в брак имели целью продолжение рода человеческого… Идеал христианина есть любовь к Богу и ближнему, есть отречение от себя для служения Богу и ближнему. Плотская же любовь, брак, есть служение себе и потому есть во всяком случае препятствие служению Богу и людям, и потому с христианской точки зрения – падение, грех» [261] .
«Не думайте, что состояние ваше вызвано разлукой с женой, холостой жизнью, хотя это и могло иметь влияние, – пишет Толстой В. И. Алексееву, который разошелся с женой и тяготился одиночеством. – Главная причина, по моим наблюдениям и опыту, – возраст, зенит физической силы и даже склон к уменьшению, – самое напряженное половое время. Надо знать это, знать, что переживаешь тяжелое время, кризис, и напрячь все силы духовные на эту борьбу, вперед веря в победу, а не готовясь покориться – жениться. Это нехорошо, неразумный грех… Страсть эта никогда не кончается и потому жениться, т. е. потакать этой страсти, не есть средство исцелиться от нее. Благодарите Бога, что вы свободны, и несите крест, как носите крест на каждый день… Старался я думать с Богом всеми силами души и думал не для разговора, а для того, чтобы жить по тому, что мне уяснится. И уяснилось мне то, что сказано Коринф. I, VII. – Если холост или вдов, то оставайся таким и всеми силами старайся остаться так, надеясь на то, что Бог тебе поможет остаться чистым. А пал, то неси все то, что вытекает из твоего падения… С кем бы не пал – женись и все, что следует из женитьбы. Если же хотел жениться, то это хуже, чем падение. Это отступление от идеала (образца), указанного Христом, принижение его. И последствия такого отступления ужасны. Я это знаю по себе». «Если цель человечества – благо, добро, любовь, как хотите, если цель человечества есть то, что сказано в пророчествах, что все люди соединяются воедино любовью, что раскуют копья на серпы и т. д., то ведь достижению этой цели мешает что? Мешают страсти. Из страстей самая сильная, злая и упорная – половая, плотская любовь, и потому, если уничтожатся страсти, и последняя, самая сильная из них, плотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся воедино, цель человечества будет достигнута, и ему незачем будет жить» [262] .
«По церковному верованию должен наступить конец света; по науке точно так же должны кончиться и жизнь человека на земле и сама земля. Что же так возмущает людей, что нравственная добрая жизнь тоже приведет к концу род человеческий?» [263]
Обширные цитаты со всей убедительностью показывают, какая решительная перемена произошла во взглядах Толстого на брак. За последние годы всякое открытие было не только разрешением теоретического вопроса, но и призывом к действию, и эта перемена не могла не отразиться на семейной жизни. Если прежде Толстого удручало коренное отличие жизненных путей жены от его взглядов на жизнь, то теперь к этому прибавилось осуждение Львом Николаевичем самой сущности брака, стремление преодолеть его. Если прежде причиной тяжелой, «греховной» жизни было часто «отсутствие любимой и любящей жены», то теперь самый факт брачной жизни резко удалял от идеала. Встал на очередь вопрос о прекращении супружеских отношений. Хотя это как будто и совпадало с естественным настроением шестидесятилетнего старика, но в действительности намерение осуществлялось с большим трудом, и каждое уклонение снова, как в юности, Толстой отмечает в дневнике. Порою в борьбе этой Лев Николаевич доходит до мрачного отчаяния, и оно распространяется на все окружающее.
«3-го дня… дьявол напал на меня, напал на меня прежде всего в виде самолюбивого задора, желания того, чтобы все сейчас разделяли мои взгляды… На другой день, утром 30-го, спал дурно. Так мерзко было, как после преступления. И в тот же день, 30-го, еще сильнее завладев мною, напал: я стал утром вчера с злостью, с ядовитостью, не то, что спорить, я стал язвить ненавистно Новикова [264] , так ненавистно, что потом, попытавшись тщетно писать, написав 11/2. страницы, почувствовал, что нельзя так оставаться, и пошел к нему просить прощенья. Он сделал вид, что и не думает сердиться, и мне стало еще стыднее и мерзее на себя. Нынче еще злейший приступ дьявола. Я встал поздно и пошел к Павлу [265] о колодке. Еще вчера меня злило то, что Фомич [266] подделался к приказчику и забрал ненужное огромное количество дров. Везде рубит акацию. Нынче вижу, и в саду вырубили все дотла, изуродовали сад, и Павел просит у меня, говоря, что Фомич набрал больше 50 возов. Ну что мне. Но дьявол сумел сделать, что сердце сжалось от злости. Постыдно то, что теперь оно сжимается, и я должен бороться. Не понимаю, что и чем я дал на себя такую власть злу. Должно быть, тем грехом… Вижу, разумом вижу, что это так, что нет другой жизни, кроме любви, но не могу вызвать ее в себе. Не могу ее вызвать, но зато ненависть, нелюбовь могу вырывать из сердца, даже не вырывать, а сметать от сердца по мере того, как она налетает на него и хочет загрязнить его. Хорошо пока хоть и это. Помоги мне, Господи».
«Лучше перед Богом жить, чем перед людьми. Он умнее, все поймет, добрее, простит. Только что надуть нельзя: зато исправиться можно. Думал это по случаю возможной беременности жены».
«Что как родится еще ребенок? Как будет стыдно, особенно перед детьми. Они сочтут, когда было, и прочтут, что я пишу [267] . И стало стыдно, грустно. И подумал: не перед людьми надо бояться, а перед Богом. Спросил себя: как я в этом отношении стою перед Богом, и сейчас стало спокойнее».
Новое отношение мужа к стержню, создающему семью, глубоко оскорбило Софью Андреевну.
За два года до появления повести она записала свое настроение, порожденное той же бетховенской сонатой. И это настроение было основным на протяжении всей ее жизни.
«Сережа играет сонату Бетховена Крейцеровскую со скрипкой… Что за сила и выражение всех на свете чувств! На столе у меня розы и резеда, сейчас мы будем обедать чудесный обед, погода мягкая, теплая, после грозы, кругом дети милые. Сейчас Андрюша старательно обивал свои стулья в детскую, потом придет ласковый и любимый Левочка – и вот моя жизнь, в которой я наслаждаюсь сознательно и за которую благодарю Бога. Во всем этом я нашла благо и счастье. И вот я переписываю статью Левочки «О жизни и смерти», и он указывает совсем на иное благо. Когда я была молода, очень молода, еще до замужества, я помню, что я стремилась всей душой к тому благу – самоотречения полнейшего и жизни для других – стремилась даже к аскетизму. Но судьба мне послала семью, я жила для нее, и вдруг теперь я должна признаться, что это было что-то не то, что это не была жизнь. Додумаюсь ли я когда до этого?»
Софья Андреевна до этого не додумалась никогда. Но ей предстояло столкнуться с другим, еще более страшным вопросом. «Крейцерова соната», отвергнув святость супружеской любви, разрушила кумира, которому поклонялась Софья Андреевна, и свела переживания, заполнявшие ее душу, до уровня презренных ощущений. Как ни трагично складывались порою отношения, как ни серьезны были принципиальные расхождения в области религиозной, практической и личной, ни разу не было разногласия в этом вопросе. Взгляд на семью, как обязательную форму человеческой жизни, не оспаривался. И вдруг, без всяких внешних поводов, все было опрокинуто. Случилось это на 27-м году совместной жизни, и приговор был так решителен, что Софья Андреевна, перенеся теоретические положения на личный опыт, невольно пришла к убеждению, что их отношения за долгие годы таили в себе жестокую ложь.
Предприняв переписку дневника мужа, перечитав его, Софья Андреевна, как перед свадьбой, еще раз испытала ужас от интимных подробностей холостой жизни Льва Николаевича, и эти факты, давно забытые, теперь получили для нее особый смысл. Они напомнили об отношении Толстого к женщине, о борьбе с соблазном и проклятиях искушению. В молодости Толстой осуждал примитивное вожделение, в старости он осудил все виды сексуальных отношений. Отсюда для Софьи Андреевны неизбежен вывод, что у Льва Николаевича было всегда лишь то чувство, которое он с юных лет привык отвергать.
Отношения осложнились с новой стороны и таким образом, что на карту были поставлены все прошлое и будущее.
Затаенные боли сердца прорвались. Софья Андреевна нашла новое уязвимое место для обвинений Льва Николаевича, и ей самой представилось, что жизнь ее загублена понапрасну. Теперь она не только может упрекать мужа за отход от прежнего, больше того: оказалась под сомнением самая сущность прошлого. До этого времени расхождения не касались основы отношений мужчины и женщины, и такой конфликт мог иметь место не только между мужем и женой, но также и между другими, тесно связанными друг с другом людьми. Теперь же затронута основа супружеской связи, и семейная драма переходит в трагедию.
Надо считать, что именно с этого времени в Софье Андреевне начала сильно развиваться истерия, предрасположение к которой у нее было всегда и признаки которой были заметны уже в первые годы несогласий. Отношение к половой жизни обострилось, сделалось болезненным, оценки ее потеряли объективность. Отрицательные стороны характера стали выпуклее, положительные – бледнее. Сложные требования жизни, разнообразие интересов временно отвлекали Софью Андреевну от этого вопроса, но глубоко таилась обида, нервное возбуждение нарастало и при каждом удобном случае прорывалось, поднимая болезнь на новую ступень.
В «Крейцеровой сонате» Софья Андреевна не могла не усмотреть намеков на их личную жизнь, и она ответила на эту повесть своим художественным произведением («Чья вина?»), «с аналогичным построением, с аналогичной развязкой, но написанным с точки зрения женщины, жены, – в защиту ее и в обвинение мужа».
«Главное действующее лицо – кн. Прозоровский. Он женился после бурно проведенной молодости, когда ему было 35 лет, на восемнадцатилетней Анне, в описании которой графиня не пожалела красок. Анна – идеальная барышня: чиста, игрива, благородна, религиозна и т. д. Кн. Прозоровский, напротив, грубое, чувственное животное. Идя по дорожке сзади своей невесты, он жадно смотрит на ее бедра и мысленно ее раздевает. После венчания молодые ехали в карете, и здесь в темноте, это животное, кн. Прозоровский, от которого пахло табаком, свершил то, о чем невинная Анна раньше не знала и что ей показалось отвратительным. Чувственная любовь мужа совсем не удовлетворяла Анну. Тут явился чахоточный дилетант-художник, который поверг к ногам Анны свою бескорыстную любовь. Ревнивое животное – муж, в гневном раздражении неосторожно убил свою чистую и невинную жену» [268] .
«В один из моих приездов в Ясную Поляну, – рассказывает Л. Я. Гуревич, – Софья Андреевна сама прочла мне эту повесть, сопровождая чтение обширными автобиографическими комментариями».
«Вот!.. Вы узнаете в этом Льва Николаевича?… Ведь между нами была огромная разница лет, когда мы женились. Я была очень молода, невинна… Разве поживший мужчина может понять душу чистой, нетронутой женщины!.. А это – NN. Тут тоже есть отступление от действительности, как и в «Крейцеровой сонате», но я не извращаю правды. Его ревность была бессмысленна, оскорбительна… А это – Фет, моя дружба с ним. Он любил меня… до конца жизни. В последний раз, когда он был здесь, Лев Николаевич отвез его на Ясенки и потом рассказывал мне… Это было уже под вечер; поезд уже подходил; Фет, на платформе, повернулся лицом в сторону Ясной Поляны и проговорил вслух: «В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать…» – все стихотворение – зарыдал… С моей стороны это была чистая, возвышенная дружба, – между нами было так много общего. Характер этих отношений я и передала здесь вполне правдиво. Но разве ревнивый мужчина способен понять такие отношения! Он беспокоился, оскорблял мое чувство…
Но вы, конечно, не решились бы напечатать этого в «Северном Вестнике»? Как можно! Рядом со статьями Толстого, великого человека, вдруг произведение никому неизвестного автора – я напечатала бы это, конечно, под псевдонимом – и, главное, на тему «Крейцерова соната», в ответ ей!.. Ну, нет, нет! Я шучу. Эта повесть дождется своего времени: после моей смерти. Пока полежит в Румянцевском музее».
Приводим другой разговор Софьи Андреевны, также непосредственно относящийся к нашей теме.
В одно из посещений Толстых В. И. Алексеев не застал Льва Николаевича дома; его приняла Софья Андреевна. Долго говорили и о том, как они живут в Москве, и о его намерении жениться. Софья Андреевна держала на руках маленького Ваню и, смеясь над Львом Николаевичем по поводу «Крейцеровой сонаты», сказала: «Хорошо Льву Николаевичу писать и советовать другим быть целомудренным, а сам-то что» – при этом с злорадной улыбкой кивнула в сторону ребенка».
Личные отношения между мужем и женой в первое время особенно напряжены. Многое говорится, многое не досказывается. Перед Львом Николаевичем открылась новая жизнь и сделались более чувствительными цепи, связывавшие его с женой. Перед Софьей Андреевной закрылось будущее, и омрачены воспоминания о счастливых днях. Нет виноватых, и бесконечно тяжело.
Из дневника Льва Николаевича: «Утром и вчера вечером много и ясно думал о «Крейцеровой сонате». Соня переписывает, ее волнует, и она вчера ночью говорит о разочаровании молодой женщины, о чувственности мужчин, сначала чуждой, о несочувствии к детям. Она несправедлива, потому что хочет оправдываться, а чтобы понять и сказать истину, надо каяться».
«Спал дурно накануне, и Соня, очевидно, в нервном возбуждении горячо и бестолково говорила с юношами. Они были милы, и она признала, что говорила лишнее».
«За обедом Соня говорила о том, как ей, глядя на подходящий поезд, хотелось броситься под него. И она очень жалка мне стала. Главное, я знаю, как я виноват. Хоть вспомнить мою похоть мерзкую после Саши. Да, надо помнить свои грехи».
«Соня огорчена опасением беременности. Вот где опыт перенесения дела на суд одного Бога… Соня в горе и упадке духа».
«Соня пришла с известием, что беременности нет. Я сказал, что надо спать врозь и что мне нехорошо. Что будет».
«С Соней говорили. Она говорит, что рада. Но не хочет врозь».
Из дневника Софьи Андреевны: «Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни, и это невыносимо больно. Бывает так, что в этой безучастной жизни на меня находит бешеное отчаяние. Мне хочется убить себя, бежать куда-нибудь, полюбить кого-нибудь, – все, только не жить с человеком, которого, несмотря ни на что, всю жизнь за что-то я любила, хотя теперь я вижу, как я его идеализировала, как я долго не хотела понять, что в нем была одна чувственность. А мне теперь открылись глаза, и я вижу, что моя жизнь убита. С какой я завистью смотрю даже на Нагорновых каких-нибудь, что они вместе, что есть что-то связывающее супругов, помимо связи физической. И многие так живут. А мы? Боже мой, что за тон, чуждый, брюзгливый, даже притворный! И это я-то, веселая, откровенная и так жаждущая ласкового общения! Завтра еду в Москву, по делам. Мне это всегда трудно и беспокойно, но на этот раз я рада. Как волны, подступают и опять отхлынивают эти тяжелые времена, когда я уясняю себе свое одиночество, и все плакать хочется; надо отрезать как-нибудь, чтоб было легче. Взяла привычку всякий вечер долго молиться, и это очень хорошо кончать так день…
Живу в деревне охотно, всегда радуюсь на тишину, природу и досуг. Только бы кто-нибудь, кто относился бы ко мне поучастливее! Проходят дни, недели, месяцы – мы слова друг другу не скажем. По старой памяти я разбегусь с своими интересами, мыслями – о детях, о книге, о чем-нибудь – и вижу удивленный, суровый отпор, как будто он хочет сказать: «А ты еще надеешься и лезешь ко мне с своими глупостями?».
Возможна ли еще эта жизнь вместе душой между нами? Или все убито? А, кажется, так бы и взошла по-прежнему к нему, перебрала бы его бумаги, дневники, все перечитала бы, обо всем пересудила бы, он бы мне помог жить; хотя бы только говорил не притворно, а вовсю, как прежде, и то бы хорошо. А теперь я, невинная, ничем его не оскорбившая в жизни, любящая его, боюсь его страшно, как преступница. Боюсь того отпора, который больнее всяких побоев и слов, молчаливого, безучастного, сурового и не любящего. Он не умел любить, и не привык смолоду».
Все переписываю дневник Левочки. Отчего я его никогда прежде не переписывала и не читала? Он давно у меня в комоде. Я думаю, что тот ужас, который я испытала, читая дневники Левочки, когда я была невестой, та резкая боль ревности, растерянности какой-то перед ужасом мужского разврата, никогда не зажила. Спаси Бог все молодые души от таких ран, – они никогда не закроются». – «Какая видимая нить связывает старые дневники Левочки с его «Крейцеровой сонатой». А я в этой паутине жужжащая муха, случайно попавшая, из которой паук сосал кровь».
«Я перечитывала его письма ко мне. Было же время, когда он так сильно любил меня, когда для меня в нем был весь мир, в каждом ребенке я искала его же, сходство с ним. Неужели с его стороны это было только отношение физическое, которое, исчезнув с годами, оголило ту пустоту, которая осталась?»
«Страшно забеременеть, и стыд этот узнают все и будут повторять с злорадством выдуманную теперь в московском свете шутку: «Voila le veritable «Послесловие» de la Senate de Kreutzer» [269] .VII
В 1890–1892 годах наиболее важными событиями были: отказ Л. Н. Толстого от своих литературных прав, семейный раздел и работа на голоде.
Приступая к описанию первого, постараемся рядом документов показать, какое душевное состояние было у Льва Николаевича в это время и каковы были последние причины, толкнувшие его на беспримерный в истории литературы шаг.
14 февраля 1890 года Софья Андреевна сообщает сестре: «Левочка все время весел и здоров, очень много гуляет, рубит дрова, ездит верхом и пишет», Лев Николаевич в марте – П. И. Бирюкову: «У нас дома мир и согласие все больше и больше».