Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...
Шрифт:
Я подумал, что, видимо, Париж стал подстраиваться под огромную ораву иностранцев, осевших здесь после Первой мировой войны, — огромное количество русских, американцев из экспедиционного корпуса, итальянцев и испанцев.
Когда я говорю — американцы, которые стали потом культурой Америки, — я имею в виду Хемингуэя, Скотта Фицджеральда, которые именно состоялись в Париже и потом перенесли свою культуру в Америку и отдали себя Америке, и, в общем, по их телам американцы шагнули в равенство с европейской
Сегодня был вместе с нашим советником на концерте во Дворце спорта. Прекрасно принимали наших актеров — Красноярский ансамбль, грузин, все пятнадцать республик. Было это замечательно.
Овациями встречали людей. Потом был с послом в международной технологической академии. Было там послов человек двадцать, были те люди, с которыми я подружился на приеме у Петра Андреевича.
Болгарский посол обещал подарить мне свою книгу. Сейчас он сделал книгу о Кирилле. О его европейском влиянии, учитывая то, что Кирилл жил в Ватикане. В книге-очень интересный эпизод.
В Ватикане считалось, что с Богом можно разговаривать только на латыни. Он пропел молитву по-славянски, и многие кардиналы заплакали. И тогда он обратился к ним и спросил: «Ну что, Бог услышит мой язык? Поймет его?» И ему ответили овацией.
Умное общество, хитрое, устоявшееся подбросило коммерческую мысль, что только бунтующая литература ныне представляет какой-то мало-мальский интерес. Любая другая была в ХIХ веке у Бальзака, Бодлера, Достоевского, Гюго значительно более интересной.
То есть многоликая, многотысячная орава не состоявшихся в творческом плане интеллектуалов, подвизающихся в критике, в газетах, на телевидении, в книгоиздательствах, не понимая того, что они выполняют социальный заказ, ищут литературу протеста, литературу, перекликающуюся с Филиппом Дебре, и с Дучке, и с идеями ультралевых, в которой есть новенькое, которая может заинтересовать читателя. Всякая новая, серьезная попытка серьезного исторического анализа, если это не связано со скандалом, — это никого не интересует.
То есть скандал поставлен во главу угла оценки того или иного произведения искусства.
К сожалению, здесь никто не знает Василия Быкова, скандалы с ним были нашими внутренними, не очень слышными. Никто не знает Александра Бела, Олжаса Сулейменова, а каждый из этих людей пришел со своим словом в литературу. Там их узнают через пять, десять, двадцать лет. Скорее всего через тридцать лет, потому что вещи Быкова о войне — это лучшее в мировой литературе, о нашей войне, естественно.
…Мальчишка в парижском метро ночью: американец с девушкой, которая собирала с прохожих по франку, ударяя в бубен, а он сидел, подложив под себя ноги, и пел песни. Потом, когда я пригласил их пойти выпить кофе, мы с ними долго говорили, и ребята сказали мне
Поездка в Марсель. Жил в нашем генеральном консульстве у Саши Купринова, ездил в Монте-Карло, в Монако через Канны. Представился в Бюро прессы, дал свою визитную карточку писателя, попросил подобрать мне документы.
Все документы по Монте-Карло мне были подобраны, с ними еще предстоит разбираться. Потом съездил на легендарный остров Иф на маленьком катерочке, съел в старом порту буябес — лучший рыбный суп Франции, побродил по алжирскому кварталу, отталкивая локтями проституток, которые хва- тают за руки, пришептывая: «я делаю любовь, месье, так, как ее не делают в Париже», и отправился, позвонив предварительно в Мадрид, в поезде второго класса, через Портбу, в Испанию.
В Барселоне меня встретили два шпика, было это довольно нагло, бесцеремонно, водили меня весь день по городу. Бедные люди, запуганный мир. Запуганный и малоинформативный, сказал бы я, потому что если бы они повнимательней ознакомились с моими книгами, то они наверное более спокойно относились бы к моему приезду в Испанию. Ну ладно, Бог с ними.
А Барселона за последние два года изменилась, как изменилась и вся Испания, и изменение это характерно уже в том, что неподалеку от порта, наискосок от корабля Христофора Колумба, поставленного навечно, в Барселоне появилась мемориальная доска на доме: «Здесь жил великий Пабло Пикассо, здесь он начинал работу. Установлена в связи с девяностолетием со дня рождения гениального испанского художника».
Именно здесь, в Барселоне, вспомнил и записал, что даже в Монте-Карло, в маленьком Монте-Карло главная площадь называется «Плас дез арм» — «Площадь оружия», и подумал: им-то пора уже переименовать.
Зашел на Релайо, 28 в известную газету «Авангарди», а на станции купил себе билет на поезд, который уходит в шесть часов вечера в Мадрид.
– Нет ничего ужаснее рекламы костылей для улыбающегося безногого мальчика.
Два шпика вели меня, как дети, играющие в шпиков, от вагона по всему городу, наивно прячась от моих взглядов. Фу-фу.
На Рамба де лос эстудиос, которая идет от площади Каталонии к морю, к Пуэорта де лас пас, все занято продавцами птиц. Голуби жрут еду попугаев, засовывая головы в клетки. А после этой аллеи птиц начинается аллея цветов. А после аллеи цветов начинается аллея книг.
Прошла группка американских хиппи, за ней следовали тридцать молчаливых молодых испанцев с затаенными, но почтительными улыбками на губах.