Неизвестный Жуков: портрет без ретуши в зеркале эпохи
Шрифт:
После предложения Сталиным кандидатуры Тимошенко за столом воцарилось неловкое молчание. Когда-то ведь новый нарком командовал дивизией в будённовской Первой Конной, а теперь становился начальником своего бывшего командарма, занимавшего посты командующего Московским военным округом и заместителя наркома обороны. Затянувшееся молчание прервал Молотов:
— Семен Михайлович может гордиться. Выдвигаем в наркомы человека, воспитанного Первой Конной.
— Мы учитывали этот момент, — заметил Сталин. — Товарищ Тимошенко — бывший подчиненный маршала Буденного (через несколько дней Семена Константиновича тоже сделали маршалом. — Б. С.). Доморощенные стратеги, конечно, будут строить разные предположения, но партия не может равняться на отсталые элементы. Товарищ Буденный не будет на нас в претензии. Нагрузку он несет большую, и, видимо, придется еще добавить. Ну, а товарища Тимошенко и начальника
— Два Семена, два конармейца сработаются, — подвел итог обсуждения Калинин.
Сталин был мастером создания систем «сдержек и противовесов», устраняющих любые потенциальные угрозы своей неограниченной власти. Вынужденный отказаться от преданного и недалекого Ворошилова, доказавшего полное несоответствие посту главы военного ведомства, Иосиф Виссарионович поставил на его место более молодого военачальника, в личной преданности которого не был полностью уверен. Почему же он предпочел Тимошенко тому же Буденному, который Сталина искренне любил? Вряд ли главную роль сыграло тут недостаточное знакомство Буденного с условиями современной войны. Семен Михайлович рассказывает в мемуарах, как при обсуждении в наркомате обороны вопроса, какой должна быть башня у нового танка Т-34, честно признался: «Я в танках мало что смыслю. Тут слово за специалистами». Но Тимошенко в танках смыслил не больше Буденного. Важнее было другое. У командарма Первой Конной со времен гражданской сохранялась немалая популярность и в войсках, и в народе. Еще в 1923 году Ворошилов писал Сталину, что Буденный «слишком крестьянин, чересчур популярен и весьма хитер… В будущем, в представлении наших врагов, Буденный должен сыграть роль какого-то спасителя (крестьянского вождя), возглавляющего „народное“ движение… Его необходимо использовать для революции целиком и полностью». Клим тогда с тревогой сообщал, что «на вопрос молодому красноармейцу, за что он будет драться, последний ответил: „За Буденного“. Ворошилов еще в 20-е годы опасался назначения Буденного наркомом земледелия, поскольку „бросать Буденного в крестьянско-земельную пучину было бы сумасшествием“. А если сейчас, в 40-м, назначить Буденного наркомом обороны, то красноармейцы могут пойти в бой: „За Буденного“, а не „За Сталина“. Доверять такому человеку руководство одной из самых мощных армий мира Сталин опасался. Неизвестно еще, как повернутся события. Вдруг придется пережить кризис типа коллективизации или новые военные неудачи, вроде финской. Как тогда себя поведет Семен Михайлович? Не захочет ли отправить Иосифа Виссарионовича на заслуженный отдых, а то и прямо в небесный штаб к врагу народа Тухачевскому? Лучше оставить Буденного вторым по значению человеком в наркомате обороны. Все равно Тимошенко не сможет всерьез командовать своим бывшим командующим. Буденный фактически будет от него независим и в случае чего доложит о любых подозрительных шагах нового наркома.
Тимошенко в своем приказе № 120, где ставились задачи войскам на летний период обучения 1940 года, требовал: «Учить войска только тому, что нужно на войне, и только так, как делается на войне». Во исполнение этого требования он распорядился на маневрах и учениях использовать только боевые патроны и снаряды. Это привело к росту числа убитых и раненых в рядах Красной Армии в мирное время. Семена Константиновича это нисколько не смущало. Он твердо верил, что эти потери неизбежны и необходимы, поскольку позволят уменьшить неизбежные потери в будущей войне. Буденный был здесь с Тимошенко солидарен и с одобрением писал в своих мемуарах о нововведениях по ужесточению условий боевой подготовки. Правда, как свидетельствует Семен Михайлович, идея обстреливать войска на учениях боевыми снарядами принадлежала самому Сталину. Он будто бы заявил Тимошенко и другим военным:
«Я не признаю такие маневры, где солдаты все делают условно — и стреляют, и наступают, и даже условно роют окопы. Люди должны учиться так, словно они ведут настоящий бой. И для этой цели не нужно жалеть боеприпасов. Только в сложной обстановке боец научится действовать уверенно и мужественно». Кто-то рискнул возразить: «Так ведь ЧП могут быть». «Да, могут, — охотно согласился Сталин. — Но на войне мы понесем большие потери, если сейчас не научим бойцов владеть оружием, уметь наступать, уметь обороняться».
Толку от нововведений, как оказалось, не было никакого. В Великую Отечественную войну потери Красной Армии достигли астрономических величин, а пополнение предпочитали бросать в бой без всякого обучения, будь то с использованием боевых или холостых патронов. Наркому и заместителю наркома, придерживавшихся
Уже находясь в отставке, опальный маршал 7 декабря 1963 года писал писателю Василию Соколову, будто на первой встрече со Сталиным сделал одно доброе дело: «…Рокоссовский был мой близкий старый товарищ, с которым я вместе учился, работал и всегда его уважал, как хорошего командира. Я просил Сталина освободить его из тюрьмы в 1940 году и направить в мое распоряжение в Киевский Особый военный округ, где он вскоре был мною назначен на 19-й механизированный корпус, во главе которого он и вступил в войну». Но ведь Жуков-то впервые встретился с диктатором только в мае 40-го, а Рокоссовский был освобожден из заключения в начале марта 1940 года, в последние дни финской войны, о чем он и сообщает в мемуарах. До находившегося в Монголии Жукова могли и не дойти известия об освобождении друга. Но в Москве-то он уж должен был узнать, что Рокоссовского из тюрьмы давно выпустили. Ведь не при первой же встрече он озадачил Иосифа Виссарионовича столь деликатной просьбой! Наверняка освобождения Рокоссовского добился сам нарком Тимошенко, под началом которого Константин Константинович долго служил в 4-й кавдивизии и 3-м кавкорпусе. Кстати сказать, тогда же, в марте 41-го, был освобожден будущий генерал армии А.В. Горбатов и еще несколько военачальников. Делалось это по представленному Тимошенко и утвержденному Сталиным и Берией списку, а не по рекомендации Жукова.
О том, как Жуков уезжал поездом в Киев к новому месту службы, сохранились очень любопытные свидетельства. М.Ф. Воротников приводит рассказ своего бывшего командира батальона полковника Г.М. Михайлова, ставшего на Халхин-Голе Героем Советского Союза: «Г.К. Жуков благодарил всех, кто пришел проводить его к новому месту службы. В разговоре был сдержан. Иногда шутил и говорил: „Мы еще встретимся“.
— Нам, провожавшим, — говорил Михайлов, — показалось, что Жуков расстроен, а некоторые говорили, что он даже прослезился.
— Не может быть, — возразил я.
— Нам тоже не верилось, но… ошибиться мы не могли». Через много лет Михаил Федорович нашел подтверждение михайловскому сообщению: «В одной из бесед жена М.М. Пилихина Клавдия Ильинична, включившись в наш разговор, сказала:
— Никто не видел слез Жукова, а я видела.
— Чем это было вызвано? — спросил я ее.
— Не скажу.
— Почему? Может, это очень важно. Ведь не мог же такой сильный духом человек ни с того ни с сего прослезиться.
— Не скажу.
Она упорно стояла на своем, не реагируя на наши аргументы. Разговор происходил в присутствии ее мужа Михаила Михайловича. Он предположил, что Георгий Константинович прослезился при воспоминании о Монголии. Но я не мог этому поверить, так как Жуков гордился своей миссией в этой стране».
Воротников решил разгадать тайну невидимых миру жуковских слез. Ему очень хотелось понять, почему жена Пилихина что-то скрывает. И Михаил Федорович рискнул обратиться с прямым вопросом к самому Георгию Константиновичу: «Однажды на даче маршала, улучив подходящий момент, я спросил его о причинах волнения при отъезде в Киев в апреле (в действительности — в июне. — Б.С.) 1940 года. Что значили слезы, если они, действительно» были, — радость или огорчение?
Маршал ответил не сразу…
— Меня назначили на ответственный пост — командовать одним из важнейших приграничных округов. В беседах со Сталиным, Калининым и другими членами Политбюро я окончательно укрепился в мысли, что война близка, она неотвратима. Да и новый для меня пост командующего таким ответственным приграничным округом является тому свидетельством (опять вера в собственное величие: кого, кроме него, Георгия Жукова, могут назначить командовать округом, призванным сыграть в предстоящей войне решающую роль! — Б. С.). Но какая она будет, эта война? Готовы ли мы к ней? Успеем ли мы все сделать? И вот с ощущением надвигающейся трагедии я смотрел на беззаботно провожающих меня родных и товарищей, на Москву, на радостные лица москвичей и думал: что же будет с нами? Многие этого не понимали. Мне как-то стало не по себе, и я не мог сдержаться. Я полагал, что для меня война уже началась. Но, зайдя в вагон, тут же отбросил сентиментальные чувства. С той поры моя личная жизнь была подчинена предстоящей войне, хотя на земле нашей еще был мир…».