Нелюдь

Петров Дмитрий Николаевич

После этого мы и впрямь договорились о том, что Гена будет откровенно сообщать мне о планируемых свиданиях с мужчинами, и я буду уходить из дому на это время.

К его чести надо сказать, что он никогда не беспокоил Юлю. Уже когда она подросла и стала ходить в школу, он никогда не требовал, чтобы она уходила из дому. Он подстраивался под нее.

— И Юля знает о том, что ее папа — гомосексуалист? — спросил я, удивленный. Все-таки это целая психологическая проблема для ребенка. Будь то мальчик, или девочка…

— Сейчас, может быть,

и догадывается, — ответила Людмила, — но в принципе она никогда ничего не видела. Да и кто мог бы ей сказать? Не я же… Но и сейчас вряд ли она точно знает об этом. Мы ведь спим в одной спальне, только на разных кроватях. А это ни о чем не говорит. Многие спят в кроватях порознь.

— Эта история продолжается уже пятнадцать лет? — спросил я. — Так долго… Неужели все это время вы и жили вот так, и никто ни о чем не догадался? Ведь у твоего Гены была такая ответственная работа, он был все время на виду.

— О, — засмеялась Людмила, — тут нам помогла известная советская закрытость. Да, Гена работал и райкоме, а потом и в горкоме партии, в Смольном… Был на виду. Но ведь тогда не существовало понятия общественной жизни. Никто ни с кем не общался. Партийные работники знали друг друга по работе, они встречались на службе, вот и все.

Совместные пьянки были редкостью, во всяком случае тот, кто не хотел участвовать в них слишком часто, мог и не участвовать.

Если бы нас часто видели вместе где-нибудь на приемах, в гостях, на коктейле, то кто-то, может быть, и догадался бы о странных отношениях между нами. Но ведь ничего этого не было. Какие приемы и коктейли в среде партийных аппаратчиков?

Известно было, что Гена женат, что он воспитывает дочь… Что там еще нужно для аппаратной анкеты? «Взаимоотношения в семье нормальные»… Так писалось. Имелось в виду, что я — жена, не обращалась к его начальству с просьбой приструнить его за пьянство или за что-то еще…

Конечно, я не обращалась. Да ведь, можно сказать, что Гена сыграл огромную положительную роль в моей жизни. И в жизни моей дочери… Нашей дочери, — поправилась она.

— Он честно трудился, обеспечивая семью всем необходимым. Он — пример для дочери. У него можно поучиться и трудолюбию, и усердию, и ответственному отношению к делу. Что же ты думаешь — тогда в партаппарате были дурные нравы? Ничего подобного… И мой муж, и его товарищи бескорыстно трудились день и ночь для пользы общества. Другое дело уж, что система была такова, что их труд пропадал впустую. Но это совсем не их вина. А они все делали по чести и по совести. И ничего себе не брали.

Вот это да, подумал я. Людмила еще оказалась и защитницей ушедшего тоталитарного режима. Чего только не услышишь в наше смутное время от самых разных людей…

Я сказал ей о своем недоумении ее словами, и она ответила:

— А почему бы и нет? Все познается в сравнении. Тогдашние руководители, может быть, и ошибались, и делали глупости. Но все были уверены хотя бы в одном — они все это делают не ради себя, не ради своего кармана. У них не было никакой материальной заинтересованности.

И Гена, и его начальники в горкоме и обкоме — они могли совершать разные поступки, принимать разные решения. Но никогда — в личных интересах. Они не были повязаны соображениями денег и прочих благ.

Первый секретарь обкома партии Григорий Романович жил в малогабаритной трехкомнатной квартирке на Петроградской стороне со своей семьей. И весь город это знал. Сейчас каждый чиновник в мэрии имеет гораздо больше…

Тогда были понятия о чести и достоинстве. Не то, что сейчас — все продано и разворовано.

Теперь я часто вспоминаю тот разговор с Людмилой и эти ее слова. И мне кажется, что в чем-то она была права. Тогда Россия не продавалась оптом и в розницу, без стыда и совести… Как писал в свое время Симонов:

Потому что Москва — это твердость сама…

Так было когда-то.

Одним словом, несмотря ни на что, Людмила была благодарна своему мужу за многое и по-своему, как мне показалось, даже любила его.

— А как жила ты все это время? — спросил я Людмилу. — Насколько мне показалось, ты весьма темпераментная женщина. Ведь это настоящее испытание — жить с мужем-педерастом…

— Сначала я все равно не собиралась ему изменять, — ответила Людмила. — Хотя Гена и не ставил мне такого условия. Он сказал мне в один из первых дней нашей совместной жизни: «Я вижу, ты такая понурая ходишь и подавленная… Плюнь на это. Если ты хочешь завести себе любовника, я нисколько не буду возражать. Это твое право, в конце концов, если уж так все получилось… Единственно, о чем я тебя прошу — это об осторожности. Никто не должен ничего знать. Потому что за неверность жены у нас наказывают мужа. — Он усмехнулся и добавил:

— Работнику партийных органов может помешать и карьере все, что угодно. Если он изменяет жене, или она ему — это одинаково означает конец продвижения». Суровые тогда были нравы.

— И уродливые, — добавил я.

— И уродливые, — согласилась Людмила. Потом подумала и добавила вдруг решительно: — Ну и правильно, что суровые. Эти годы прошли для меня счастливо.

Людмила рассказала потом, что хотя и не собиралась изменять Гене, но не выдержала. «Не вынесла душа поэта…»

— Та сцена, которую я тогда застала в спальне, и о которой я тебе рассказала, показала мне полную бесперспективность моих попыток что-то изменить, направить в иное русло.

Тогда я и завела себе любовника. Это было весьма просто, тем более, что мне от него ничего не требовалось, кроме постели. Я пошла по самому простому пути — просто зашла в ресторан «Выборгской» и нашла одного из своих парней-сутенеров. Он страшно обрадовался, что увидел меня, и на мое предложение переспать согласился с восторгом. Вот так я и жила все эти годы.