Нелюдь

Петров Дмитрий Николаевич

Юля обвила руками мою шею и внезапно крепко поцеловала в губы. Это был долгий и нежный поцелуй, напоенный ароматом ее рта, ее языка, ее молодого и гибкого тела.

Человек — не машина. И не автомат для принятия правильных взвешенных решений.

У меня хватило сил и здравого смысла оторваться от Юли и сказать, что нужно хотя бы закрыть дверь. Она молча смотрела на меня и ничего не отвечала. Я встал, подошел к двери кабинета. Перевернул несколько раз ключ в замке. А когда обернулся, Юля уже успела снять

с себя блузку.

Она осталась в лифчике и юбке, туго охватывающей ее бедра. Глаза ее, не отрываясь, смотрели на меня, как бы говоря: «Гляди, гляди на меня. Вот какая я молодая и свежая. И люблю тебя, и хочу тебе принадлежать»…

Потом, когда Юля ушла, я остался один на один с собой и меня не покидала мысль о том, что мы оба совершили подлость. Не следовало мне этого делать. Ведь с Людмилой нас связывало несколько лет взаимной страсти. И переспать с ее взрослой дочкой — это был совершенно незаслуженный удар с моей стороны.

Хотя, конечно Юля сама проявила настойчивость. Тут же я подумал о том, что по напористости и целеустремленности в страсти дочка не уступает матери и в этом отношении пошла вся в нее. Людмила ведь тоже не особенно скромничала и церемонилась, когда добивалась меня…

«Что ж, в конце концов, Юля — ее дочь, — меланхолично подумал я. — Наверное, они как-нибудь сами разберутся». Одного только я категорически не хотел. Я не хотел жить с обеими одновременно. То есть устраивать постыдный и запутанный клубок. Не хотел лгать и выкручиваться. Ситуация должна была получить какое-то развитие.

Вместе с тем я вдруг понял, что Юля была права, и что с ней мне будет гораздо лучше, чем с Людмилой. Может быть, за несколько лет, что мы жили с Людмилой, я просто слишком привык к ней. Но теперь, после нашей близости с Юлей, я был потрясен. Ведь она была как бы Людмила в юности. То же страстное и ненасытное тело, только не тронутое годами, не отяжелевшее, не отягощенное бременем физиологических воспоминаний…

Та же страстность, тот же напор… И раздувающиеся ноздри в минуту близости — все это было внове, все это волновало меня.

Людмила отдавалась мне, как взрослая женщина — со слезами страсти, с тяжелым дыханием взрослой женщины. После близости она приводила себя в порядок, разглаживала выступившие на лице красные пятна…

Дочь же была как птичка — легкая, подвижная. Она тоже вскрикивала, билась в экстазе, но это было несколько по-иному. Может быть, и Людмила была такой же в юности.

«В каком-то смысле я вовсе не изменяю Людмиле, — подумал я. — Для них обеих это, конечно, имеет значение, а для меня — почти нет. Просто мне посчастливилось обладать женщиной в годы ее зрелости, а потом — в годы ее юности».

На следующий день Юля опять пришла ко мне. И сказала такое, что я чуть было не упал с дивана.

— Я все рассказала маме, — поведала мне она.

— И что же? — выдавил я из себя, потому что произнеся первые слова, Юля многозначительно замолчала.

— Что сказала мама?

— О, она в полном ужасе, — произнесла Юля и добавила тут же: — Точнее, в ярости. Она чуть не убила меня. Хотела ехать к тебе и закатить сцену, но тут появился папа, который все это остановил.

— Геннадий Андреевич? — удивился я. — Ты и ему все рассказала? И что он ответил?

Для меня вообще оставалось загадкой, что он думает обо мне, и о моей роли в его семье. Он же не дубина стоеросовая, чтобы равнодушно смотреть на все вокруг себя…

— Папа? — переспросила Юля. — А что он мог сказать? Он ответил, что если мы с тобой так решили, то он не может возражать.

— А что мы решили? — озадаченно спросил я.

— Ну, это же понятно, — ответила девушка. — Я сказала, что люблю тебя и что хочу выйти за тебя замуж. Сказала, что мы близки.

— А он? А мама? — в полном ужасе спрашивал я. Я пытался представить себе этот семейный разговор, который разыгрался вчера в квартире, которую я так хорошо знал, среди всех этих людей, о которых я также знал немало…

— Папа сказал, что это мое дело. Он вообще у меня очень разумный человек, — деловито сообщила Юля.

— А мама? Людмила? — настаивал я.

— Мама, конечно, рыдала всю ночь, — ответила Юля с сожалением. — Она и сейчас плачет. Я уходя сказала ей несколько слов, чтобы ее утешить. Но, кажется, она меня не поняла.

— А что ты ей сказала? — спросил я и сердце мое сжалось. Молодость всегда бессердечна к старости…

— Я сказала маме, что ты больше подходишь мне, чем ей. Что тебе со мной гораздо приятнее, и что ей придется с этим смириться.

— Но ты ведь не сказала родителям, что мы поженимся, например? — поинтересовался я на всякий случай.

— Нет, не сказала, — ответила Юля. — Хотя я думаю, что мы могли бы. На самом деле, если ты не хочешь этого, то можно и не жениться. Просто я очень хочу быть с тобой. И ты ведь тоже — правда? — она потянулась ко мне руками и опять, как и накануне, обняла меня. И, как накануне, я совершенно потерял голову.

В тот вечер я посетил их дом. Людмила встретила меня со злыми глазами и все время отворачивала от меня опухшее от слез красное лицо. Она не хотела видеть ни меня, ни дочь.

Увидела нас с Юлей и ушла к себе в комнату. То, что я приехал вместе с ее дочерью, было достаточно красноречиво.

Зато Геннадий Андреевич был совершенно спокоен, впрочем, как всегда. Похоже, этот человек уже прошел в своей жизни все — разочарования, страхи, надежды, и их крушение… Он так затвердел, что не удивлялся ничему и на все смотрел одинаково своим прямым немигающим взглядом.