Немцы
Шрифт:
— Эбергард, — Анна Леонардовна не могла умирать одна, почему достается только Гуляеву, вон сколько теперь у него начальства, каждому хочется дергать за нитку, привязанную к лапке, вызывая внезапную панику зверька, — почему вы улыбаетесь?
— Это у меня сводит челюстные мышцы от постоянного нервного напряжения, — добавить: был у хирурга, в медицинской карте есть диагноз?
— А почему вас не было вчера на штабе по выборам?
— Совершенствовал взаимодействие с городскими СМИ.
— Алексей Данилович очень недоволен.
— Я больше не буду пропускать. — Он обождал: всё? — в смысле «пока всё», быстро — до лифтов и только там глубоко и болезненно вздохнул: он взрослый человек, и во что приходится играть… Но сегодня у него есть лекарство — Эрна, что бы
Рано. Но ему хотелось скорей (Улрике заказывала стол в ресторане подальше от спорттрансляций, билеты в театр, распечатывала сеансы в кино, еще перезванивала: «Куртку я купила, красиво упаковала, у тебя на столе», «Не ругайся только на Эрну, вы так давно не виделись, помни: это твоя дочь и она всегда будет твоей»), его ничего не держало так, и ничего так не влекло, и он уже шел к машине — за Эрной — по весеннему, весело сочившемуся асфальту и — стоп! — чуть не уперся в низкородную холуйскую «Волгу» с госдумовским пропуском — на таких машинах ездят фельдъегеря — и ахнул:
— Я тебя не узнал.
Художник Дима Кириллович бороду сократил до символического богословско-банкирского волосяного насаждения, на голове оставив седоватый, кубически вытесанный минимум; Дима не улыбался, поворачивался боками: чиновное пальтишко, очки… заметь, очки — одни стекляшки на серебряной перемычке.
— Ехал мимо, нас тут собирали, место одно, под Одинцово, вижу — ты куда-то топаешь… Подвезти? Что не звонишь? Звони, я для тебя всегда открыт… Сам в таком замоте. Ну, а ты всё, — Дима усмехнулся и неопределенно покачал головой: да-а, префектурка Восточно-Южного округа, когда-то ведь и меня касались все эти смешные и мелкие, травянисто-насекомые…
— Ну, Дима… — и Эбергард всё-таки расхохотался, — ты что, раздоил-таки Левкина?!
— Да ну их, — Дима не удержался и также с удовольствием захохотал, зашипел, утирая заслезившиеся глаза, оглядывая себя: что это я так вырядился, — так устал я от них… Жа-адненькие… Я и так лизал, и так лизал, и царапался, и впрямую уже просил, и вроде довольны, хвалят, а к деньгам не подпускают… Да мне бы одного перстня с мизинца Левкина хватило, чайной ложечки… На всю жизнь! Попросил проездной оплатить — отказали! Только своим, только своим — ни одного постороннего, семья!
— Как и везде.
— А вот не скажи… Я понял: ага-а. Подумал-подумал, — Дима показал, почесывая скрытые бородой сантиметры кожи, как он озирал, нечто много большее его роста, обломок скальной породы, заваливший вход, — значит, имеется у меня в расчете ошибка. Полюбить деньги — мало. Но! Притекают деньги туда, куда указывает идея! — Дима Кириллович говорил уже для себя, здесь Эбергард наверняка отстанет, непосильно ему — так высоко. — Надо вычислить, понимаешь ли, одну небольшую такую точку, где напряжение твоего личного космоса пересекается с напряжением геополитического вызова, и взорвать это напряжение, освободив такое движение, что унесет твой род, — Дима Кириллович вытаращился, — в элиту! И — больше не работать! Одно верное решение. Определить точку, и — хватит прикосновения.
— И где ты теперь работаешь?
Дима Кириллович погрозил: скажешь так, а все туда же и попрутся, на готовое… Но смилостивился:
— Вице-президент ассоциации «Беларусь — Россия — Индия»: сила без насилия — ось Евразии, транспортный коридор «Север — Юг» при Общественной палате союзного государства Россия — Беларусь.
— Ни хрена себе. А Индия при чем?
— Все спрашивают. И тебя зацепило! Правильно я рассчитал. Я ж стратег! О дочери думаю. Хочу, чтобы Тамарка в Гоа перебралась после школы, а этим наплел: союз России и Белоруссии не срастается потому, что не хватает ему цели и духовного осмысления ее. Вот как мы цель выставим: евразийский транспортный коридор — это же триллионы! А Индия нас духовно подпитает — духовная уния, энергетические каналы, восемнадцатый уровень знания, Тибет. За духовную унию я отвечу. В Индии, конечно, придется пожить, как по-другому? Я готов, художник — это всегда жертва! — Дима Кириллович удушил рукой незримое птичье горло. — И знаешь, клюнули, забегали с моим проектом, спрашивают: а сколько? Я им говорю: на второе полугодие, на оргпериод, потребуется так, мелочовка, — и Дима
— Всё отменяется, — это звонила Сигилд, — Эрна решила поехать с классом в Суздаль.
— Но мы же… — ах ты…!!! — А завтра?!
— Они едут на сутки.
— А в воскресенье?
— В воскресенье мы поедем поздравлять с днем рождения Фединого отца.
— С какого у нее каникулы?
— Почему ты спрашиваешь? На каникулы мы уедем. Ну, всё? — Сигилд не отключалась, ей было интересно.
— Так, — но он не знал, что «так». — А где сейчас Эрна?!!
— Не кричи на меня, я же сказала: провожаю ее в Суздаль. Сейчас за ними придет автобус!
— Ты, смотрю, меня невнимательно… — заметил Дима, — а я, брат, буду работать только с теми, кто каждый звук мой будет впитывать, да еще и понимать, что я не сказал, да имел в виду…
— Я поехал.
— Эбергард! Минуту! Знаешь, когда я понял, что попал? Оказалось, у моей фамилии — белорусские корни! — и еще неразобранное.
Автобусы — три двухэтажных, запыленных, высоколобых уже отправились (никто не заметил, что он бежал? теперь иди) — проползли вдоль школы и выстроились у светофора развернуться в сторону проспекта Энгельса, родители подтянулись следом, превратив тротуар в железнодорожную платформу, — выкрикивали избыточные напутствия, чмокали воздух, рисовали пальцами подушечные сердечки и вглядывались. Эбергард вспомнил вокзальное: на счастье первым в вагон входит мужчина; нашел Сигилд и встал рядом, не уступая, поднял руку, как и она, и, как она, улыбался Эрне, куда-то, в каждый автобус, но Эрну не видел: много грязных окон, много лиц, давно не видел ее, подросла, может быть, стесняется, что ее провожают; но кому-то ведь победно машет Сигилд, «только моя девочка», и он махал: и моя; может, Эрна смотрит из глубины автобуса, над головами, стоит в проходе, отшатнулась, удивилась «откуда здесь папа?» или испугалась, может быть, и обрадовалась; он махал рукой: всё в порядке, заехал тебя проводить.
— Когда ты выпишешься? — Сигилд почти не разжимала губ, продолжая улыбаться и махать.
— Я не буду выписываться, — у него получалось не хуже! — и он махал, попросив кого-то в ближайшем автобусе: «Будь осторожна».
— Я не хочу, чтобы ты был прописан в моем доме!
— Мало ли чего ты не хочешь!
— Я хочу, чтобы мы жили своей семьей, я не хочу, чтобы ты лез в мою семейную жизнь!
— Пока мы живы, наша семья — ты, я и Эрна!
— Ты же хотел оставить квартиру нам, вот и оставляй!
— Не выпишусь, пока не обеспечишь мне встречи с дочерью!
— Я не могу ее заставить. Подонок, я выпишу тебя через суд!
— Да Бога ради, тварь!
Первый автобус дернулся, словно по зеленому сигналу светофора кто-то выстрелил в него, и повернул, и второй, и — третий, Эбергард и Сигилд махали руками, завод еще не кончился, хватало батареек; лишь когда деревья, дома и расстояние скрыли боковые окна автобусов, любую возможность их видеть, отец и мать быстро отвернулись друг от друга и разошлись, и с каждым стремительным шагом — всё дальше и дальше друг от друга, и Эбергард пощупал пустой конверт с надписью «будущее», посушил ресницами какую-то влагу — ничего, ничего, видишь, не так и болит, уже попривык, даже смешно, как мог надеяться, казалось бы, старый трюк… эх… Сигилд насунула черные узкоглазые очки, и в таких же — крысиных — ждал ее возле машины урод, что-то гам драматически представив, типа «что он тебе только что сказал?», «он не обидел тебя?», «почему ты не позвала меня?», «хочешь, я с ним поговорю?». Сигилд свистнула, и он живо погрузился за руль.