Немецкая идеология
Шрифт:
Свобода– бессодержательное удаление чуждой силы} — {Особенность – действительное обладание особенной, собственной силой.
Или же:
Свобода, отпор чуждой силе} — {Особенность – обладание особенной, собственной силой.
Для доказательства того, насколько святой Санчо свою собственную«силу», которую он противопоставляет здесь свободе, извлекает из этой же самой свободы и фокуснически переносит в себя, – мы не станем отсылать его к материалистам или коммунистам, но укажем только на «Словарь Французской академии», где он найдет, что слово libert'e [292] чаще всего употребляется в смысле puissance [293] . Но если бы святой Санчо захотел все же утверждать, что он борется не против « libert'e», а против « свободы», то мы посоветуем ему заглянуть в Гегеля и справиться там насчет отрицательной и положительной свободы {225} . Ему, как немецкому мелкому буржуа, доставит наслаждение заключительное замечание этой главы.
292
– свобода. Ред.
293
–
Антитеза может быть выражена и таким образом:
Свобода, идеалистическое стремление к избавлению и борьба против инобытия} — {Особенность, действительноеизбавление и наслаждение собственным бытием.
Отличив, таким образом, при помощи дешевой абстракции, особенность от свободы, Санчо делает вид, будто только теперь он начинает выводить это различие, и восклицает:
«Какое различие между свободой и особенностью!» (стр. 207).
Мы увидим, что кроме общих антитез он не добился ничего и что наряду с этим определением особенности в его рассуждения все время забавнейшим образом вплетается и особенность «в обыкновенном понимании»:
«Внутренне можно быть свободным, несмотря на состояние рабства, хотя опять-таки только от многого, но не от всего; от бича, от деспотических прихотей и т.д. своего господина раб не может быть свободен».
«Напротив, особенность, это – всемое существо и бытие, это Я сам. Я свободен от того, от чего Я избавлен; Я – собственник того, что в Моей властиили над чем Я властен. Своим собственнымявляюсь Я в любое время и при всех обстоятельствах, если Я только умеюобладать Собой и не расточаю свои силы для других. Я не могу по-настоящему хотетьбыть свободным, ибо Я не могу… это осуществить; Я могу только желать этого и стремиться к этому, ибоэто остается идеалом, призраком. Оковы действительности каждое мгновение глубоко врезаются в мою плоть. Но Я остаюсь своим собственным. Принадлежа в качестве крепостного какому-нибудь повелителю, Я мыслютолько о Себе и о своей выгоде; правда, наносимые им удары попадают в Меня, Я не свободенот них, – но Я терплю их только для своей пользы, например, для того, чтобы обмануть его видимостью терпения и усыпить его подозрения, или же для того, чтобы не навлечь на Себя своим сопротивлением чего-нибудь худшего. Но так как Я все время имею в виду Себя и Свою выгоду» (в то время как удары все время имеют в своей власти ею и его спину), «то Я хватаю за волосы первый удобный случай» (т.е. он «желает», он «стремится» к первому удобному случаю, который, однако, «остается идеалом, призраком»), «чтобы раздавить рабовладельца. И если Я освобождаюсьтогда от него и его бича, то это лишь следствие моего предшествующего эгоизма. Может быть, возразят, что Я и в состоянии рабства был свободным, именно „в себе“ или „внутренне“; но „свободный в себе“ не есть еще „действительно свободный“, и „внутренне“ – не то же самое, что „внешне“. Собственным же, наоборот, своим собственнымЯ был целиком, как внутренне, так и внешне. Под властью жестокого повелителя мое тело не „свободно“ от мук пытки и ударов бича; но под пыткой трещат Моикости, от ударов содрогаются Моимышцы, и Я испускаю стоны, ибо стонет Моетело. Моивздохи и содрогания доказывают, что Я принадлежу еще Себе, что Я – свой собственный» (стр. 207, 208).
Наш Санчо, снова разыгрывающий беллетриста для мелких буржуа и поселян, доказывает здесь, что, несмотря на многочисленные удары, полученные им еще у Сервантеса, он всегда оставался обладателем своей особенности и что эти удары скорее принадлежали к его «особенности». «Своим собственным» он является «в любое время и при всяких обстоятельствах», еслион умеетобладать собой. Таким образом, здесь особенность носит гипотетический характер и зависит от его рассудка, под которым он понимает рабскую казуистику. Этот рассудок становится затем также мышлением, когда он начинает «мыслить» о себе и своей «пользе», причем это мышление и эта мысленная «польза» составляют его мысленную «собственность». Дальше разъясняется, что он терпит удары «для собственной пользы», причем особенность опять-таки сводится к представлению«пользы», и он «терпит» дурное, чтобы не стать «собственником» «худшего». Впоследствии рассудок оказывается также «собственником» оговорки о «первом удобном случае», т.е. собственником простой reservatio mentalis [294] и, наконец, «раздавив» – в предвосхищении идеи – «рабовладельца», он оказывается «собственником» этого предвосхищения, между тем как рабовладелец попирает его ногами в действительности, в настоящем. Если здесь он отождествляет себя со своим сознанием, которое стремится успокоить себя путем всякого рода мудрых сентенций, то под конец он отождествляет себя со своим телом, утверждая, что он вполне – как внешне, так и внутренне – остается «своим собственным», пока в нем сохранилась еще хоть искра жизни, хотя бы даже бессознательной. Такие явления, как треск «костей», содрогание мышц и т.д., – явления, которые при переводе с языка единственногоестествознания на язык патологии могут быть обнаружены с помощью гальванизма на его трупе, если тотчас же снять его с виселицы, на которой он только что на наших глазах повесился, и которые могут быть обнаружены даже на мертвой лягушке, – эти явления служат ему здесь доказательством того, что он «целиком», «как внешне, так и внутренне», является еще «своим собственным», что он властен над собой. Тот самый факт, в котором обнаруживается власть и особенность рабовладельца, – именно, что бьют Его, а не кого-нибудь другого, что именно егокости «трещат», егомышцы содрогаются, причем Он бессилен изменить это, – этот факт служит здесь нашему святому доказательством его собственной особенности и власти. Значит, когда он подвергается суринамскому spanso bocko {226} , когда он не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой, ни вообще сделать какое бы то
294
– мысленной оговорки. Ред.
Святой Санчо «претерпевает» получаемую им порцию ударов, разумеется, с более достойным видом, чем действительные рабы. Сколько бы миссионеры, в интересах рабовладельцев, ни убеждали рабов, что они переносят удары «для своей же пользы», рабы не поддаются влиянию подобной болтовни. Они не руководствуются той холодной и трусливой рефлексией, которая утверждает, что в противном случае они «навлекут на себя худшее», они не воображают также, что «обманут своим терпением рабовладельца», – они, наоборот, издеваются над своими мучителями, смеются над их бессилием, над неспособностью рабовладельцев принудить их даже к смирению и подавляют всякие «стоны», всякую жалобу, пока им это еще позволяет физическая боль. (Смотри Шарль Конт, «Трактат о законодательстве» {227}.) Таким образом, они ни «внутренне», ни «внешне» не являются своими «собственниками», а лишь «собственниками» своего упорства, – иначе это можно выразить так: они не «свободны» ни «внутренне», ни «внешне», но свободны в одном отношении, а именно – «внутренне» свободны от самоунижения, чт'o они показывают также и «внешне». Поскольку «Штирнер» получает побои, он является собственником побоев и, значит, он свободен от того, чтобы не быть побитым; эта свобода, это избавление принадлежит к его особенности.
Если святой Санчо видит отличительный признак особенности в оговорке насчет бегства при «первом удобном случае», а в своем, достигаемом таким путем, «освобождении» – «лишь следствие своего предшествующего эгоизма» ( своего, т.е. согласного с собой эгоизма), то отсюда ясно, что он воображает, будто восставшие негры Гаити {228}и беглые негры всех колоний хотели освободить не себя, а «Человека». Раб, решившийся добиться освобождения, должен уже подняться над той мыслью, что рабство, это – его «особенность». Он должен быть « свободным» от этой « особенности». Впрочем, «особенность» какого-нибудь индивида может состоять и в том, что он «отрекается» от себя. Если «кто-то» будет утверждать противоположное, то это значит, что он подходит к этому индивиду «с чуждым масштабом».
В заключение святой Санчо мстит за полученные удары следующим обращением к «собственнику» его «особенности» – к рабовладельцу:
«Моя ногане „свободна“ от ударов господина, но это моянога, и она неотъемлема. Пусть он оторвет ее от меня и присмотрится, овладел ли он моей ногой! У него в руках окажется только труп моей ноги, который настолько же не моя нога, насколько мертвая собака уже не собака» (стр. 208).
Но пусть он – Санчо, воображающий, будто рабовладелец желает иметь его живуюногу, вероятно, для собственного пользования, – пусть он «присмотрится», чт'o у него еще осталось от «неотъемлемой» ноги. У него осталась лишь утрата его ноги, и он стал одноногим собственником своей оторванной ноги. Если ему приходится ежедневно восемь часов вертеть мельничное колесо, то с течением времени идиотом станет именно он, и идиотизм будет тогда его«особенностью». Пусть судья, приговоривший его к этому, «присмотрится», окажется ли еще у него «в руках» ум Санчо. Но бедному Санчо от этого пользы будет мало.
«Первая собственность, первое великолепие завоевано!»
Показав на этих, достойных аскета примерах – ценой немалых беллетристических издержек производства – различие между свободой и особенностью, наш святой совершенно неожиданно заявляет на стр. 209, что
«между особенностью и свободой зияет еще более глубокаяпропасть, чем простое словесное различие».
Эта «более глубокая пропасть» заключается в том, что данное выше определение свободы повторяется в «различных превращениях», «преломлениях» и в многочисленных «эпизодических вставках». Из определения «Свободы» как «Избавления» вытекают вопросы: от чего должны быть свободны люди и т.д. (стр. 209); споры по поводу этого «от чего» (там же) (в качестве немецкого мелкого буржуа, он и здесь видит в борьбе действительных интересов только препирательства из-за определения этого «от чего», причем, разумеется, ему кажется очень странным, что «гражданин» не хочет быть свободным «от гражданства», стр. 210). Затем в следующей форме повторяется положение, что устранить какое-либо ограничение значит установить новое ограничение: «Стремление к определенной свободе всегда включает в себя стремление к новому господству», стр. 210 (мы узнаем при этом, что буржуа в революции стремились не к своему собственному господству, а к «господству закона» – смотри выше о либерализме [295] ); а за этим следует вывод, что никто не хочет избавиться от того, что ему «вполне по душе, например от неотразимого очарования взора возлюбленной» (стр. 211). Далее оказывается, что свобода, это – «фантом» (стр. 211), «сновидение» (стр. 212); затем попутно мы узнаем, что и «голос природы» тоже вдруг становится «особенностью» (стр. 213), но зато «голос бога и совести» надо считать «делом дьявола», причем автор кичливо заявляет: «Существуют же такие безбожные люди» (которые считают это делом дьявола); «что Вы с ними поделаете?» (стр. 213, 214). Но не природа должна определять Меня, а Я должен определять Свою природу, – продолжает свою речь согласный с собой эгоист. И моя совесть, это – тоже «голос природы».
295
См. с. 198 – 199. Ред.
В связи с этим оказывается также, что животное «идет по очень правильному пути» (стр. 214). Мы узнаем далее, что «свобода молчит о том, что должно произойти после Моего освобождения» (стр. 215). (Смотри «Песнь песней Соломона» [296] .) Показ упомянутой выше «более глубокой пропасти» заканчивается тем, что святой Санчо повторяет сцену с побоями и высказывается на этот раз несколько яснее об особенности:
«Даже несвободный, даже закованный в тысячи цепей, Я все же существую, и притом – не только в будущем, не только в надежде, как это присуще свободе; даже в качестве презреннейшего из рабов Я существую – в настоящем» (стр. 215).
296
См. с. 408 – 409. Ред.