Немецкая романтическая повесть. Том II

Эйхендорф Иозеф

«Но кто же, кто, кто?» — повторяла маркиза. «Это, как я сказала, — продолжала полковница, — вообще вполне благовоспитанный молодой человек, от которого никак нельзя было ожидать такого гнусного поступка. Только не пугайся, когда ты узнаешь, дорогая дочь, что он — человек низкого происхождения и вообще не отвечает ни одному из тех требований, какие можно было бы предъявить к твоему мужу». — «Как бы то ни было, дорогая матушка, — сказала маркиза, — он не может быть вполне негодным человеком, так как он, раньше чем броситься к моим ногам, бросился к вашим. Но кто? кто? Скажите же мне, наконец, кто это?» — «Ну, так знай же, — ответила мать, — это Леонардо, егерь, которого твой отец недавно выписал из Тироля и которого, если ты заметила, я привезла с собою, чтобы представить его тебе, как жениха». — «Егерь Леонардо!» — воскликнула маркиза и в отчаянии прижала руку ко лбу. «Что тебя пугает? — спросила полковница. — Или у тебя есть какие-либо основания сомневаться в этом?»«Но как? где? когда?» — в смятении спрашивала маркиза. — «Это, — отвечала полковница, — он хочет открыть только тебе одной. Стыд и любовь не позволяют ему говорить об этом с кем-либо другим, кроме тебя. Но если хочешь, отворим дверь в прихожую, где он с бьющимся сердцем дожидается исхода нашего разговора; и тогда ты сама увидишь, сможешь ли ты выведать у него его тайну, пока я удалюсь в соседнюю комнату». — «Боже милосердый! — воскликнула маркиза; — однажды в полуденный зной я заснула, и когда проснулась, то увидала, как он отходит от дивана, на котором я лежала». И она закрыла пылавшее от стыда лицо своими маленькими ручками. При этих словах мать опустилась перед нею на колени. — «О дочь моя! — воскликнула она, — о чудная!» и заключила

ее в свои объятия. «А я-то, негодная!» и припала лицом к ее коленям. Маркиза в испуге спросила: «Что с вами, матушка?» — «Пойми же, всех ангелов чистейшая, что во всем, что я тебе сейчас говорила, нет ни слова правды; что моя испорченная душа не способна была верить в такую невинность, какая сияет в твоей душе, и что мне сперва понадобилась эта гнусная ложь для того, чтобы убедиться в этом». — «Дорогая моя матушка!» — воскликнула радостно тронутая маркиза, склоняясь над нею, чтобы ее поднять. Мать ответила: «Нет, я встану не раньше, чем ты мне скажешь, что прощаешь мне всю низость моего поступка, о ты, прекрасное, неземное создание!» — «Мне вас прощать, мать моя! Встаньте, — воскликнула маркиза, — заклинаю вас!» — «Ты слышишь? — сказала госпожа Г., — я хочу знать, сможешь ли ты еще меня любить и так же искренно уважать, как прежде?» — «Моя обожаемая матушка! — воскликнула маркиза и опустилась рядом с матерью на колени. — Ни на одно мгновение я не переставала вас любить и уважать. Да и кто бы мог мне поверить при таких неслыханных обстоятельствах? Как я счастлива, что вы убедились в моей невиновности!» — «В таком случае — отвечала госпожа Г., подымаясь при поддержке дочери, — я тебя буду носить на руках, дорогое мое дитя. Ты у меня будешь рожать, и если бы обстоятельства даже так сложились, что я ожидала бы от тебя маленького князя, я и тогда не ходила бы за тобой с большей нежностью и достоинством. До конца дней моих я не отойду от тебя. Я бросаю вызов всему свету, мне не нужно иного почета, кроме твоего позора, лишь бы ты вернула мне свою любовь и позабыла ту жестокость, с которой я тебя оттолкнула». Маркиза пыталась ее успокоить своими горячими ласками и мольбами, но настал вечер и пробило полночь, раньше чем ей это удалось.

На следующий день, когда волнение старой дамы, вызвавшее у нее ночью приступ нервной лихорадки, несколько улеглось, мать, дочь и внучата с триумфом двинулись обратно в М. Ехали они очень довольные и шутили по поводу егеря Леонардо, сидевшего на козлах; мать говорила дочери, что замечает, как та краснеет всякий раз, как взглянет на его широкую спину. Маркиза отвечала не то со вздохом, не то с улыбкой: «Кто знает, однако, кого мы увидим в нашем доме в 11 часов утра 3-го числа!» Но чем ближе они подъезжали к М., тем серьезнее настраивались их души в предчувствии решающих событий, которые им еще предстояли. Госпожа Г., не сообщая пока дочери своего плана, как только вышли из экипажа, тотчас провела ее в ее прежние комнаты; сказала, чтобы маркиза устраивалась, как ей будет удобно, сама же она скоро вернется, и поспешно удалилась.

Через час она возвратилась с разгоряченным лицом. «Ну и Фома! — сказала она, скрывая свою радость, — Подлинно — Фома неверный! Битый час потребовался мне, чтобы его убедить. Но зато теперь он сидит и плачет». — «Кто?» — спросила маркиза. — «Он, — отвечала мать. — Кто же, как не тот, у кого все к тому причины?» — «Но не отец же?» — воскликнула маркиза. — «Как ребенок плачет, — отвечала мать; — если бы мне самой не пришлось утирать слезы, я готова была рассмеяться, выйдя за дверь». — «И все это из-за меня? — спросила маркиза и встала; — и вы хотите, чтобы я здесь…?» — «Ни с места! — сказала госпожа Г. — Зачем он мне продиктовал письмо? Он должен сюда к тебе притти, если хочет меня еще раз увидать, пока я жива». — «Милая матушка!» — умоляла маркиза. — «Я — неумолима! — перебила ее полковница. — Зачем он схватил пистолет?» — «Заклинаю вас…» — «Нет, ты не должна… — отвечала госпожа Г., снова, почти насильно, усаживая дочь на кресло. — А если он до вечера не придет сегодня, я завтра же уеду с тобой». Маркиза назвала это поведенье жестоким и несправедливым. Но мать отвечала: «Успокойся! — ибо в это время послышались приближающиеся издалека рыдания. — Вот уже он идет!» — «Где? — сказала маркиза, прислушиваясь. — Есть кто-нибудь за дверью? Это сильное…?» — «Разумеется! — ответила госпожа Г., — он хочет, чтобы мы ему отворили двери». — «Пустите меня!» — вскрикнула маркиза и сорвалась со стула. — «Убедительно прошу тебя, Джульетта, сиди смирно», — сказала полковница, и в это мгновение в комнату уже входил комендант, держа перед лицом платок.

Мать стала перед дочерью, загораживая ее собой, и повернулась спиною к нему. «Отец! дорогой мой отец!» — воскликнула маркиза, простирая к нему руки. — «Ни с места! — сказала госпожа Г., — ты слышишь?» — Комендант стоял посреди комнаты и плакал. — Он должен повиниться перед тобою, — продолжала госпожа Г., — зачем он так вспыльчив! и зачем так упорен! Я люблю его, но и тебя также, я уважаю его, но и тебя также. И если мне нужно выбирать между вами двумя, то я нахожу, что ты лучше его, и остаюсь с тобою». Комендант весь согнулся и взвыл так, что стены задрожали. — «О боже!» — вскрикнула маркиза, сразу покорилась матери и схватила платок, дав волю слезам. Госпожа Г. сказала: «Он только не в состоянии произнести ни слова!» — и отошла немного в сторону. Тогда маркиза поднялась, обняла коменданта и просила его успокоиться. Она сама заливалась слезами. Она спросила, не присядет ли он; хотела усадить его в кресло; она пододвинула ему кресло, чтобы он сел, но он не отвечал; он не хотел двинуться с места; не хотел и садиться, но стоял на одном месте, низко склонив голову, и плакал. Маркиза сказала, стараясь его поддержать, наполовину обернувшись к матери, что он заболеет; казалось, саму полковницу покидает ее стойкость при виде его судорожных телодвижений. Когда же комендант, уступая повторным уговорам дочери, опустившейся к его ногам, наконец сел, осыпаемый ее нежнейшими ласками, мать опять заговорила, что поделом ему и что теперь он уже, верно, образумится, удалилась из комнаты и оставила их одних.

Едва выйдя за дверь, она утерла слезы и подумала, не повредит ли мужу то потрясение, которое она ему причинила, и не следует ли послать за врачом. К вечеру она приготовила ему на кухне все, что только могла придумать укрепляющего и успокаивающего, оправила и согрела постель, чтобы уложить его, как только он появится об руку с дочерью, но так как он все еще не появлялся, хотя ужин уже был накрыт, то она подкралась к комнате дочери, желая подслушать, что там происходит. Приложив осторожно к двери ухо, она услышала слабый, замирающий шопот, исходивший, как ей казалось, от маркизы; заглянув в замочную скважину, она увидела, что маркиза сидела на коленях у коменданта, чего раньше никогда бы в жизни он не допустил. Наконец она отворила дверь, и сердце ее переполнилось радостью: дочь, запрокинув голову, закрывши глаза, лежала в объятиях отца, который, сидя в кресле, жадно, продолжительно и горячо, как влюбленный, целовал ее в губы, а в широко раскрытых его глазах блестели слезы. И дочь молчала, молчал и он; склонив лицо над нею, как над девушкой — своей первой любовью, он искал ее губы и целовал ее. Мать испытывала полное блаженство; незамечаемая ими, стоя позади его кресла, она медлила нарушить восторг радостного примирения, выпавшего на долю их дома. Наконец она приблизилась к отцу и сбоку поглядела на него, перегнувшись над спинкой кресла, в то время как он с несказанным упоением пальцами и губами ласкал уста своей дочери. Комендант при виде ее снова весь сморщился и опустил голову, видимо, желая ей что-то сказать; но она воскликнула: «Ну, что еще за лицо ты строишь!» — с своей стороны поцелуем разгладила на нем морщины и шуткой положила конец трогательным излияниям. Она пригласила их обоих ужинать и повела в столовую, куда они пошли, словно жених и невеста. За столом комендант был очень весел, хотя время от времени всхлипывал, мало ел и мало говорил, глядя в тарелку и играя рукой дочери.

Но вот с наступлением следующего дня перед ними встал вопрос, кто же, наконец, появится завтра в 11 часов утра, ибо завтра было как раз грозное третье число. Отец, мать, а также и брат, пришедший для того, чтобы, с своей стороны, примириться, единогласно стояли за брак, если эта особа окажется мало-мальски приемлемой; решено было сделать все, что возможно, дабы обеспечить счастье маркизы. Однако, если бы положение этого человека, даже при всяческом содействии и поддержке, оказалось бы значительно ниже положения маркизы, то родители высказывались против брака, предполагая оставить ее, как и прежде, у себя в доме и усыновить ребенка. Маркиза же, повидимому, была склонна сдержать во всяком случае слово и доставить, во что бы то ни стало, ребенку отца, при одном лишь условии, — чтобы неизвестный не оказался отъявленным злодеем. Вечером полковница возбудила вопрос, как обставить прием ожидаемого на следующий день лица. Комендант высказался за то, чтобы к 11 часам оставить маркизу одну. Маркиза же настаивала на том, чтобы при свидании присутствовали ее родители и брат, так как она не желает иметь никаких тайн с этим человеком. К тому же она говорила, что, повидимому, таково было желание и самого лица, напечатавшего ответ, в котором прямо был указан дом коменданта, как место свидания; благодаря этому обстоятельству, — заявляет она открыто, — ей понравился и самый ответ. Мать указала на неловкую роль, какую при этом будут вынуждены играть отец и брат, и просила дочь освободить мужчин от необходимости присутствовать при свидании, сама же она исполнит ее желание и останется с нею во время приема посетителя. После краткого размышления дочери остановились, наконец, на этом последнем предложении.

И вот после ночи, проведенной в напряженнейшем ожидании, наступило утро рокового третьего числа, Когда часы били одиннадцать, обе дамы в праздничных, нарядах, как для сговора, сидели в гостиной; сердца у обеих стучали так сильно, что, казалось, можно было бы слышать их биение, если бы дневной шум не заглушал его. Еще не отзвучал одиннадцатый удар, как вошел Леонардо, егерь, выписанный отцом из Тироля. Обе женщины при виде его побледнели. «Прибыл граф Ф., — сказал он, — и велит о себе доложить». — «Граф Ф.» — воскликнули обе зараз, переходя от испуга к испугу. — «Заприте двери! — воскликнула маркиза, — для него нас нет дома». Она встала, чтобы самой запереть комнату, и хотела уже вытолкнуть стоявшего на дороге егеря, ко-где перед ней предстал граф в том самом мундире, при орденах и шпаге, как был он одет при штурме цитадели. Маркиза от смущения готова была провалиться сквозь землю; она схватила платок, оставленный ею на стуле, и хотела скрыться в соседнюю комнату; однако госпожа Г., схватив ее за руку, воскликнула: «Джульетта!..» и, словно задыхаясь от нахлынувших на нее мыслей, умолкла. Она устремила пристальный взгляд на графа и повторила: «Прошу тебя, Джульетта! — привлекая к себе дочь. — Кого же мы ждем?..» — «Но не его же?..» — воскликнула маркиза, быстро обернувшись и метнув на него взгляд, сверкнувший, как молния; в то же время смертельная бледность покрыла ее лицо. Граф опустился перед нею на колено; правую руку он прижал к своему сердцу; тихо склонив голову, глядел он в землю с пылающим лицом и молчал. «Кого же еще? — воскликнула полковница, — кого же, как не его, о мы, слепые и безумные!» — Маркиза стояла над ним в оцепенении и сказала: «Я сойду с ума, матушка!» — «Глупая!» — отвечала мать, привлекая ее к себе и шепча ей что-то на ухо. Маркиза отвернулась и, закрыв лицо руками, упала на диван. Мать воскликнула: «Несчастная! что с тобою? что случилось такого, чего бы ты не ожидала?» Граф не отходил от полковницы; все еще стоя на коленях, он схватил край ее платья и целовал его: «Дорогая! Милостивая! Достойнейшая!» — шептал он; слеза скатилась у него по щеке. Полковница сказала: «Встаньте, граф, встаньте! Утешьте ее, и тогда все мы примиримся, все будет прощено и забыто». Граф в слезах поднялся; он снова склонился перед маркизой, взял ее за руку бережно, словно она была из золота и может потускнеть от его прикосновения. Однако, вскочив: «Уйдите, уйдите, уйдите! — вскричала она; — я приготовилась встретиться с человеком порочным, но не… с дьяволом! — отворила дверь, обходя его, как зачумленного, и сказала: — Позовите полковника!» — «Джульетта!» — воскликнула изумленная полковница. Маркиза смотрела убийственным, диким взглядом то на графа, то на мать; грудь ее вздымалась, лицо пылало: фурия не могла бы иметь более страшного лика. Полковник и лесничий вошли. «За этого человека, отец, я не могу выйти замуж!» — сказала она, едва они успели переступить порог. Она опустила руку в сосуд со святой водой, прикрепленный к стене за дверью, широким взмахом руки окропила ею отца, мать и брата и скрылась.

Комендант, пораженный столь странным выступлением дочери, спросил, что случилось, и побледнел, увидав в комнате в это решительное мгновение графа Ф. Мать, взяв графа за руку, сказала: «Не спрашивай ни о чем; этот молодой человек от всего сердца раскаивается в том, что случилось; дай свое благословение, дай, дай его, и тогда все еще окончится благополучно». Граф стоял, как уничтоженный. Комендант возложил на его голову руку; веки его дрогнули, губы побелели, как мел. «Да отвратится проклятие небес от их чела! — воскликнул он; — когда думаете вы повенчаться?» — «Завтра, — отвечала за него мать, ибо сам граф не мог выговорить ни слова, — завтра или сегодня, как тебе будет угодно; графу, проявившему такое похвальное и горячее стремление загладить свою вину, конечно, ближайший час будет наилучшим». — «В таком случае я буду иметь удовольствие встретиться с вами в церкви августинцев завтра в 11 часов утра!» — сказал комендант, раскланялся с ним и, пригласив жену и сына вместе направиться в комнату дочери, оставил его одного.

Тщетны были попытки выведать у маркизы причину ее странного поведения; она лежала в сильнейшем жару, не хотела и слышать о браке и просила лишь оставить ее одну. На вопрос, что ее заставило вдруг изменить свое решение и что делает графа для нее ненавистнее всякого другого человека, она рассеянно взглянула на отца большими глазами и ничего не ответила. Полковница спросила: разве она забыла, что она мать? На это маркиза отвечала, что в данном случае она обязана больше думать о себе, чем о ребенке, и, снова призывая в свидетели всех ангелов и святых, стала уверять, что ни за что не выйдет замуж. Отец, видя, что она находится в состоянии чрезмерного возбуждения, заявил, что она должна одержать свое слово, оставил ее и, снесясь письменно с графом, сделал все необходимые распоряжения для завтрашнего венчания. Он предложил графу брачный контракт, согласно которому тот отказывается от всех супружеских прав, а в то же время принимает на себя все обязанности супруга, исполнения которых от него потребуют. Граф вернул этот документ, весь залитый слезами, скрепив его подписью. Когда на другое утро комендант вручил эту бумагу маркизе, ее волнение несколько улеглось. Она перечла ее несколько раз, сидя еще в постели, задумчиво сложила, снова развернула и перечла; затем объявила, что прибудет в церковь августинцев к 11 часам. Она встала, оделась, не говоря ни слова, села, когда раздались удары колокола, со своими родными в карету и поехала.

Лишь у входа в церковь разрешено было графу присоединиться к семейству. Маркиза во все время, пока совершался торжественный обряд, глядела неподвижно на запрестольный образ; она не уделила даже мимолетного взгляда человеку, с которым менялась кольцами. Граф по окончании венчания предложил ей руку; но как только они вышли из церкви, графиня ему поклонилась; комендант спросил его, будет ли он иметь честь время от времени видеть его в покоях своей дочери, на что граф пробормотал что-то, чего никто не мог разобрать, снял перед обществом шляпу и исчез. Он нанял квартиру в М. и прожил там несколько месяцев, ни разу даже не заглянув в дом коменданта, где графиня осталась жить. Исключительно своему деликатному, достойному и вполне образцовому поведению во всех тех случаях, когда ему приходилось вступать в какие-либо сношения с семьей жены, он был обязан тем, что, после того как графиня разрешилась от бремени сыном, его пригласили на крестины. Графиня, сидевшая в постели, укрытая коврами, увидала его лишь на мгновение, в то время как он остановился в дверях и издали почтительно ей поклонился. Он бросил в колыбель, где лежали подарки, коими гости приветствовали новорожденного, две бумаги, из коих одна, как то выяснилось после его ухода, содержала дарственную на имя мальчика на 20 000 рублей, а другая — духовное завещание, коим он, в случае своей смерти, назначал мать новорожденного наследницей всего своего имущества. С этого дня, по почину госпожи Г., его стали чаще приглашать; дом для него открылся, и почти каждый вечер он в нем появлялся. Так как его чувство ему подсказывало, что, в силу греховности всего мира, и ему всеми прощен его грех, он снова принялся ухаживать за графиней, своей женой, вторично услышал по прошествии года из ее уст слово «да», и тогда отпраздновали вторую свадьбу, более веселую, чем первая, после чего вся семья переехала в В. Целая вереница маленьких русских потянулась за первым, и когда однажды в благоприятный час граф решился спросить жену, почему она в то роковое третье число, будучи готова принять любого развратника, бежала от него, как от дьявола, она отвечала, бросившись ему на шею, что он не показался бы ей тогда дьяволом, если бы при первом своем появлении, не представился ей ангелом.