Немецкая романтическая повесть. Том II
Шрифт:
Беснующаяся толпа, смущенная заявлением Иеронимо, остановилась озадаченная; несколько рук отпустили дона Фернандо; в это мгновенье морской офицер высокого ранга поспешно к ним подошел и, протеснившись сквозь окружавшую их шумную толпу, спросил: «Дон Фернандо Ормес! что случилось с вами?» Тот отвечал, уже совершенно освободившись, с истинно героической находчивостью: «Да! Посмотрите-ка, дон Алонзо, на этих злодеев! Я бы погиб, если бы этот достойный человек, для успокоения разъяренной толпы, не выдал себя за Иеронимо Ругеру. Будьте добры, арестуйте его вместе с этой молодой дамой, ради их обоюдной безопасности, а вместе с тем и этого негодяя, — добавил он, хватая башмачника Педрильо, — который поднял весь этот бунт». Башмачник воскликнул: «Дон Алонзо Онореха! ответьте по совести, разве эта девица — не Иозефа Астерон?» Так как дон Алонзо, прекрасно знавший Иозефу, медлил с ответом и несколько голосов с вновь вспыхнувшим бешенством завопили: «это — она! это — она!» и «смерть ей!», то Иозефа, передав на руки дону Фернандо маленького Хуана и маленького Филиппа, которого до сих пор держал Иеронимо, сказала: «Идите, дон Фернандо, спасайте своих обоих детей и предоставьте нас нашей участи!» Дон Фернандо, приняв от нее детей, сказал, что он скорее готов погибнуть, чем допустить, чтобы кому-нибудь из бывших с ним причинили зло. Он подал Иозефе руку, после того как выпросил шпагу у морского офицера, и предложил другой паре следовать за ним. Они действительно вышли, так как при таких приготовлениях, толпа расступилась перед ними с достаточной почтительностью; уже они считали себя спасенными, но едва вышли на площадь, также наполненную народом, как из преследовавшей их разъяренной толпы раздался голос: «Это — Иеронимо Ругера, граждане, ведь я — его отец!» и страшный удар дубины поверг его на землю. Шедшая с ним рядом донна Констанца с криком: «Иисус — Мария!» бросилась к своему зятю, но уже раздался крик: «монастырская девка», и удар дубины, нанесенный с другой стороны, поверг на землю рядом с Иеронимо и ее бездыханную. «Чудовище, — закричал
Когда дон Фернандо увидал перед собою своего маленького Хуана, лежащего на земле с раздробленным черепом, из которого вытекал мозг, то с несказанным страданием возвел он очи к небу. Морской офицер подошел к нему снова, пытался его утешить и уверял, что глубоко раскаивается в своем бездействии во время этой катастрофы, хотя в данном случае многие обстоятельства могли бы служить ему оправданием; на это дон Фернандо отвечал, что его ни в чем упрекнуть нельзя и он только просит его помочь унести тела убитых. Всех их во мраке наступающей ночи перенесли в дом дона Алонзо, куда последовал за ними и дон Фернандо, орошая обильными слезами лицо маленького Филиппа. Он и всю ночь провел у дона Алонзо и долго под разными предлогами не решался сообщить жене о несчастьи во всем его объеме, во-первых, потому, что она была больна, а во-вторых, потому, что не знал, как она отнесется к его поведению во время этого происшествия; но вскоре одна посетительница сообщила ей случайно все, что произошло; и эта прекрасная женщина, выплакав втихомолку свое материнское горе, однажды утром бросилась ему на шею с последней, еще невысохшей слезой, блестевшей на ее ресницах, и поцеловала его. Дон Фернандо и донна Эльвира взяли после того маленького чужака в приемыши, и когда дон Фернандо сравнивал Филиппа с Хуаном и то, как он приобрел того и другого, ему почти казалось, что он должен радоваться тому, что случилось.
Перевод Г. Рачинского
ОБРУЧЕНИЕ НА САН-ДОМИНГО
В городе Порт-о-Пренс, в той части острова Сан-Доминго, которая принадлежала французам, проживал в начале текущего столетия, когда произошло избиение белых неграми, на плантации господина Гильома де Вильнева страшный старый негр по имени Конго Гоанго. Этот человек, родом с Золотого берега Африки, в молодые годы, видимо, отличавшийся верностью и честностью, был осыпан бесчисленными благодеяниями своего господина за то, что спас ему однажды жизнь во время переезда на Кубу. Господин де Вильнев не только даровал ему немедленно свободу, а по возвращении на Сан-Доминго отвел ему отдельный домик и усадьбу, но даже по прошествии нескольких лет, вопреки обычаям страны, сделал его управляющим своего обширного имения и, так как тот не хотел вступать во вторичный брак, уступил ему, вместо жены, старую мулатку со своих плантаций, по имени Бабекан, с которой тот состоял в отдаленном свойстве через свою умершую жену. Более того, когда негр достиг шестидесятилетнего возраста, он назначил ему значительное содержание, уволив его на покой, и увенчал свои благодеяния тем, что даже оставил ему кое-что по духовному завещанию; тем не менее все эти доказательства его признательности не могли оградить господина де Вильнева от ярости этого свирепого человека.
Конго Гоанго при общем опьянении местью, которое, вследствие необдуманного мероприятия Национального конвента, вспыхнуло на этих плантациях, один из первых взялся за ружье и, вспомнив то жестокое насилие, которое некогда вырвало его из его родины, всадил пулю в голову своего господина. Он поджог дом, в котором укрылась жена убитого со своими тремя детьми и прочими белыми, проживавшими в имении, опустошил всю плантацию, на которую наследники, проживавшие в Порт-о-Пренс, могли предъявить свои права, и, сравняв с землею все постройки поместья, двинулся с неграми, которых он собрал и вооружил, в окрестные поселения, чтобы поддержать своих соотечественников в их борьбе с белыми. То он подстерегал путешественников, разъезжавших по стране вооруженными отрядами; то среди бела дня нападал на плантаторов, окопавшихся в своих усадьбах, причем беспощадно вырезывал всех, кого там находил. Мало того, увлеченный бесчеловечной мстительностью, он призывал старую Бабекан и ее дочку, пятнадцатилетнюю метиску, по имени Тони, принять участие в этой свирепой войне, во время которой он как бы сам помолодел; а так как главное здание плантации, в котором он теперь жил, стояло одиноко на большой дороге и нередко в него заходили в его отсутствие беглецы, белые и креолы, в поисках крова и пищи, то он подучил женщин, чтобы они ласковым приемом и помощью задерживали этих белых собак, как он их называл, до его возвращения. Бабекан, вследствие жестокого наказания, которому она подверглась в молодости, болевшая чахоткой, обычно в подобных случаях приказывала Тони, которая, благодаря желтоватому цвету лица, особенно была пригодна для приведения в исполнение этой отвратительной хитрости, нарядиться в лучшее платье; она убеждала девушку не отказывать проезжим ни в каких ласках, кроме последней ласки, запрещенной ей под угрозой смерти; когда же Конго Гоанго возвращался после набегов, совершенных в окружающей местности, со своим отрядом негров, неизбежная смерть выпадала на долю несчастных, которые дали себя обмануть их хитростями.
Всем, конечно, хорошо известно, что когда, в 1803 году, генерал Дессалин двинулся с 30 000 негров на Порт-о-Пренс, все белые бросились в этот город, чтобы защищать его. Ибо он был последним опорным пунктом владычества Франции над островом и с его падением все белые, находившиеся на нем, были неминуемо обречены на гибель. Случилось, что как раз в отсутствие старого Гоанго, который со своим отрядом чернокожих выступил для того, чтобы подвезти через французские линии транспорт пороха и свинца для генерала Дессалина, кто-то во мраке дождливой и бурной ночи постучался в заднюю дверь его дома. Старая Бабекан, уже лежавшая в постели, поднялась, отворила окно, накинув на бедра одну юбку, и спросила, кто там. «Заклинаю девой Марией и всеми святыми, — тихо сказал неизвестный, став под окном, — ответьте мне на один вопрос, раньше чем я назову себя!» и с этими словами он протянул в темноте свою руку, чтобы схватить руку старухи, и спросил: «Вы — негритянка?» Бабекан отвечала: «Вы-то — уж наверное белый, раз предпочитаете глядеть в лицо этой беспросветной ночи, чем в лицо негритянки! Входите, — добавила она, — и не бойтесь ничего; здесь живет мулатка, а единственный человек, который, кроме меня, находится в этом доме, Это — моя дочь, метиска!» Сказав это, она приотворила окошко, словно намереваясь сойти вниз, чтобы отворить ему дверь, а между тем, наскоро захватив из шкафа кое-какое платье, она под предлогом, что не сразу могла найти ключ, пробралась наверх в каморку дочери и разбудила ее: «Тони! — сказала она, — Тони!» — «В чем дело, мать?» — «Скорее! — сказала старуха. — Вставай и одевайся! Вот тебе платье, чистое белье и чулки! у дверей стоит белый, за которым гонятся, и просит, чтобы его впустили». Тони спросила, наполовину приподымаясь на постели: «Белый?» Она взяла платья, которые старуха держала в руках, и сказала: «А он один, мама? нам нечего бояться, если мы его впустим?» — «Нечего, нечего! — отвечала мать, зажигая огонь; — он без оружия, один и дрожит всем телом со страху, что мы на него нападем!» С этими словами, в то время как Тони надевала чулки и юбку, старуха засветила большой фонарь, стоявший в углу комнаты, поспешно завязала девушке волосы на голове, как их носили в этой местности, надела на нее шляпу, затянув предварительно шнуры ее лифа, и, передав ей фонарь, приказала сойти во двор и впустить незнакомца.
Тем временем лай дворовых собак разбудил мальчика, по имени Нанки, внебрачного сына Гоанго, прижитого с одной негритянкой, который спал вместе с братом Сеппи в соседнем доме; и так как при свете месяца он увидал одного лишь человека, стоявшего на черной лестнице дома, то поспешил, согласно полученным для подобных случаев указаниям, к воротам, ведущим во двор, через которые тот вошел, чтобы их запереть. Незнакомец, который не мог понять, что означают все эти мероприятия, спросил мальчика, которого он теперь мог разглядеть вблизи и, к своему ужасу, признал в нем негритенка: «Кто живет в этой усадьбе?» Когда же тот отвечал, что после смерти господина де Вильнева имение перешло к негру Гоанго, он уж готов был сбить мальчика с ног, вырвать у него ключ от ворот, который тот держал в руке, и бежать в поле, когда из дома вышла Тони с фонарем в руке. «Скорей! — сказала она, схватив его за руку и увлекая его к двери, — входите сюда!» При этом она старалась так держать фонарь, чтобы свет его прямо падал на ее лицо. — «Кто — ты? — воскликнул незнакомец, вырываясь от нее и, по многим причинам, с удивлением разглядывая ее прелестную юную фигуру. — Кто живет в этом доме, в котором, как ты говоришь, я найду убежище?» — «Никто, клянусь небесным светом, — отвечала девушка, кроме моей матери и меня!» Сказав это, она настойчиво старалась увлечь его за собою. «Как никто? — воскликнул незнакомец, шагнув назад и вырвав у нее свою руку. — Не сказал ли мне только что этот мальчик, что здесь проживает негр, по имени Гоанго?» — «А я говорю, что нет! — сказала девочка, с выражением досады топнув ногою; — и хотя дом этот и принадлежит злодею, который носит это имя, но его сейчас в нем нет, и он от него не менее как на расстоянии десяти миль!» С этими словами она обеими руками втащила пришельца в дом, приказала мальчику никому не говорить, кто к ним прибыл, и, дойдя до двери, взяла незнакомца за руку и повела его вверх по лестнице в комнату матери.
«Ну, — сказала старуха, слышавшая из верхнего окна весь разговор и при свете фонаря заметившая, что то был офицер: — что означает эта шпага, которую вы держите под мышкой, словно готовясь к бою? Мы предоставили вам, — добавила она, надевая на нос очки, — с опасностью для жизни убежище в нашем доме; неужели вы вошли в него с тем, чтобы, по обычаю ваших соотечественников, отплатить нам предательством за оказанное вам благодеяние?» — «Боже упаси!» — отвечал гость, близко подойдя к ее креслу. Он схватил руку старухи, прижал ее к своему сердцу, робко оглядев комнату, отстегнул шпагу, висевшую у него на боку, и добавил: «Перед вами несчастнейший из людей, но отнюдь не дурной и не неблагодарный!» — «Кто вы такой?» — спросила старуха и придвинула ему ногою стул, приказав девушке пойти на кухню и на скорую руку приготовить для незнакомца что-нибудь поужинать. Незнакомец отвечал: «Я — офицер французской армии, хотя, полагаю, вы сами могли заметить, что я — не француз; родина моя — Швейцария, а зовут меня Густав фон дер Рид. Ах! зачем я ее покинул и променял на этот злосчастный остров! Я иду из форта Дофина, где, как вам известно, все белые были перебиты, и направляюсь в Порт-о-Пренс, чтобы достигнуть его, раньше чем генералу Дессалину удастся окружить и осадить его войсками, которыми он командует».
«Из форта Дофина! — воскликнула старуха, — и вам, с вашим цветом кожи, удалось пройти этот огромный путь по стране негров, охваченной восстанием? — «Бог и все святые, — отвечал гость, — защитили меня! К тому же я не один, добрая матушка, — меня сопровождает почтенный старик, мой дядя, с супругой и пятью детьми, не говоря о нескольких слугах и горничных, входящих в состав семьи, — караван из двенадцати человек, который я должен перевозить при помощи двух жалких мулов тягостными ночными переходами, так как днем мы не решаемся показаться на больших дорогах». — «Боже ты мой! — воскликнула старуха, нюхая табак и сочувственно покачав головой. — А где находятся в настоящую минуту ваши спутники?» — «Вам, — отвечал гость, немного подумав, — я могу довериться; сквозь темную окраску вашей кожи просвечивает отблеск собственной моей окраски. Скажу вам, что все мое семейство находится на расстоянии одной мили отсюда, близ пруда Чаек, в чаще, прилегающей к нему горной поросли. Третьего дня голод и жажда принудили нас искать это убежище. Напрасно разослали мы прошлую ночь наших слуг, достать хотя бы немного хлеба и вина у окрестных жителей, — страх быть схваченными и убитыми удержал их от решительных шагов в этом направлении, так что сегодня мне пришлось самому отправиться с опасностью для жизни, дабы попытать счастье. Небо, если не ошибаюсь, — продолжал он, пожимая руку старухи, — привело меня к сострадательным людям, не разделяющим жестокое, неслыханное озлобление, охватившее всех жителей этого острова. Будьте добры, за богатое вознаграждение, наполните несколько корзин продовольствием и вином; нам осталось всего пять дневных переходов до Порт-о-Пренса, и если вы доставите нам возможность достигнуть этого города, то мы вечно будем смотреть на вас, как на спасших нам жизнь».
«Да, удивительно это дикое озлобление! — лицемерно заметила старуха; — не похоже ли это на то, как если бы руки, принадлежащие одному телу, или зубы одного рта затеяли между собою войну из-за того, что один член создан иначе, чем другой. Разве виновата я, отец которой родом из Сант-Яго на Кубе, в том светлом оттенке, что виден на моем лице при дневном свете? и разве моя дочь, зачатая и рожденная в Европе, может отвечать за то, что ее кожа отражает полностью сияние дня той части света?» — «Как, — воскликнул гость, — вы, которая по чертам лица — несомненная мулатка и притом африканского происхождения, и эта милая метиска, которая пустила меня в дом, вы также включены вместе с нами, европейцами, в один смертный приговор?» — «Клянусь небом! — отвечала старуха, снимая с носа очки, — неужели вы воображаете, что небольшое имущество, которое мы приобрели горестным и тяжким трудом наших рук, за многие исполненные печали годы, не возбуждает злобу этих исчадий ада, этого свирепого разбойничьего сброда. Если бы нам не удалось обеспечить себя от преследования хитростью и всеми теми средствами, какие самозащита вкладывает в руки слабых, то, конечно, тень кровного родства, разлитая на наших лицах, поверьте, не могла бы нас оградить». — «Возможно ли? — воскликнул гость; — кто же вас преследует на этом острове?» — «Владелец этого дома, — отвечала старуха, — негр Конго Гоанго. Со смерти господина Гильома, прежнего владельца этой плантации, погибшего от его свирепой руки в самом начале восстания, мы, заведывавшие его хозяйством в качестве его родственниц, оказались в полной его власти и подвергаемся произволу и насилиям с его стороны. За каждый кусок хлеба, за каждый глоток вина, который мы из человеколюбия даем тому или другому белому беглецу, проходящему время от времени по большой дороге, он расплачивается с нами ругательствами и побоями; и у него нет большего желания, чем натравить на нас месть чернокожих, как на белых и креольских полусобак, — так он нас называет, — частью, чтобы вообще с нами разделаться, зная, что мы порицаем его за свирепое отношение к белым, частью, чтобы завладеть тем небольшим имуществом, которое останется после нашей смерти». — «Ах, вы, несчастные! — воскликнул гость, — ах, вы, жалкие создания! А где находится в настоящее время этот изверг?» — «При войске генерала Дессалина, — отвечала старуха; — вместе с прочими чернокожими, принадлежавшими к этой плантации, он доставляет транспорт пороха и свинца генералу, в которых тот нуждается. Мы ожидаем его возвращения, если только он не примет участия в каком-либо новом предприятии, дней через десять-двенадцать; и если он тогда узнает, боже упаси, что мы дали защиту и приют белому, пробиравшемуся в Порт-о-Пренс, в то время как он всеми силами участвовал в предприятии, направленном на полное их истребление на этом острове, то всех нас, поверьте, ждет неминуемая смерть», — «Бог, который любит человечность и сострадание, — отвечал гость, — оградит вас от пагубных последствий благодеяния, оказанного несчастному! А так как, — продолжал он, ближе пододвинувшись к старухе, — вы уже подали негру повод для гнева, а ваше возвращение к послушанию вам уже не может помочь, то не решились ли бы вы, за любое вознаграждение, какое вы только захотите назначить, предоставить моему дяде и его семейству, чрезвычайно утомленным путешествием, приют в вашем доме на один, на два дня, чтобы они могли хоть немного отдохнуть?» — «Сударь! о чем вы просите? — воскликнула пораженная старуха, — возможно ли приютить в доме, стоящем на большой дороге, такой большой караван, как ваш, чтобы об этом не узнали окрестные жители?» — «А почему бы нет? — настойчиво возразил гость. — Если бы я сам сейчас же отправился к пруду Чаек и провел бы всю компанию в усадьбу еще до наступления дня; если бы вы всех нас — и господ, и прислугу — поместили в одной из комнат дома, а на всякий случай из предосторожности хорошенько заперли бы и окна, и двери!» Старуха отвечала, взвесив сделанное ей предложение, что если он решится в эту ночь провести свой караван из горного ущелья, где он укрылся, в их усадьбу, то на пути сюда он неизбежно встретится с отрядом вооруженных негров, о прибытии которых по большой дороге предуведомили высланные вперед стрелки. «Ну, что же! — сказал гость, — в таком случае мы удовлетворимся пока тем, что пошлем несчастным корзину с съестными припасами и отложим наше предприятие с переводом их в усадьбу до следующей ночи. Согласитесь ли вы на это, добрая матушка?» — «Ну, так и быть! — отвечала старуха, в то время как гость осыпал поцелуями ее костлявую руку; — ради того европейца, отца моей дочери, я окажу эту услугу его соотечественникам, попавшим в беду. На рассвете садитесь и пишите записку вашим родным с приглашением прибыть ко мне в усадьбу; мальчик, которого вы видели во дворе, снесет вашу записку и кое-какую провизию и для их безопасности останется с ними в горах до ночи, а с наступлением ее, если приглашение будет принято, проведет ваш караван сюда».
Тем временем Тони вернулась из кухни, неся приготовленные ею кушанья, и, с усмешкой поглядывая на гостя, спросила, накрывая на стол: «Ну, что мать, отдохнул ли наш гость от страха, обуявшего его у двери? Убедился ли он, что его здесь не подстерегают ни яд, ни кинжал и что негра Гоанго нет дома?» Мать отвечала со вздохом: «Дитя мое, пословица говорит, что, обжегшись на молоке, дуют на воду. Наш гость поступил бы безрассудно, если бы он отважился вступить в дом, не убедившись предварительно в том, к какому племени принадлежат его обитатели». Девушка стала перед матерью и рассказала ей, как она нарочно так держала фонарь, чтобы свет его полностью падал ей на лицо. «Но воображение его было так полно маврами и неграми, — продолжала она, — что даже, если бы дверь ему отворила дама из Парижа или Марселя, он и ту принял бы за негритянку». Гость, тихонько обняв ее за талию, сказал смущенно, что шляпа, которая на ней была надета, помешала ему разглядеть ее лицо. «Если бы я тогда имел возможность так заглянуть в твои глаза, как я сейчас это делаю, — продолжал он, с жаром прижимая ее к своей груди, — хотя бы все остальное в тебе было черно, я готов был бы выпить с тобою из одного отравленного кубка». Мать принудила его, сильно покрасневшего при этих словах, сесть за стол, после чего Тони опустилась рядом с ним и облокотившись смотрела ему в лицо, пока он ел. Гость спросил, сколько ей лет и какого города она уроженка, на что мать ответила вместо нее, что пятнадцать лет тому назад, во время путешествия по Европе, в котором она сопутствовала жене господина де Вильнева, ее прежнего хозяина, она зачала и родила Тони в Париже. К этому она добавила, что хотя негр, Комар, за которого она впоследствии вышла замуж, и усыновил ее дочку, но что, так как ее подлинный отец был богатый негоциант из Марселя, по имени Бертран, то и девушка по нему называется Тони Бертран.